Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

буквально, тому, пожалуй, на всю жизнь

придется отказаться от всякого познания природы. Ибо природа уже существует,

и, дабы сотворить ее вторично, нужно узнать принципы, по которым она

возникла. При желании сотворить еще одну природу следовало бы подсмотреть у

природы, уже существующей, условия ее существования. Но это подсматривание,

которое должно было бы предшествовать творчеству, было бы познанием природы,

притом даже и в том случае, если бы за этим подсматриванием не

воспоследовало затем какого-либо творчества. Только не существующую еще

природу можно было бы сотворить без предварительного ее познания.

Но то, что невозможно в случае природы - творчество прежде познания, -

это выполняем мы в мышлении. Если бы нам вздумалось повременить с мышлением,

пока мы его познаем, мы никогда бы не пришли к нему. Нам следует решительно

приступить к мышлению, чтобы затем, посредством наблюдения над самим

содеянным, прийти к его познанию. Для наблюдения над мышлением мы сами

сначала создаем объект. Существование же всех других объектов обеспечено без

нашего участия.

Моему положению, что мы должны сначала мыслить, прежде чем мы можем

рассматривать мышление, кто-нибудь с легкостью мог бы противопоставить в

качестве равноправного другое положение, что и с пищеварением мы также не

можем ждать, пока мы наблюдаем процесс пищеварения. Это возражение было бы

похоже на то, которое сделал Паскаль Декарту, утверждая, что можно было бы

сказать и так: 'Я гуляю, следовательно, я есмь'. Совершенно очевидно, что я

должен решительно переваривать пищу, прежде чем я изучу физиологический

процесс пищеварения. Но с рассмотрением мышления это можно было бы сравнить

лишь в том случае, если бы я задался целью не рассматривать пищеварение

мыслительно, а просто есть и переваривать. Ведь в самом деле вовсе не без

основания пищеварение не может само стать предметом пищеварения, между тем

как мышление вполне может стать предметом мышления.

Итак, несомненно: в мышлении мы касаемся мирового свершения в той

точке, в которой мы должны сами присутствовать для того, чтобы нечто могло

осуществиться. А в этом-то как раз и состоит все дело. Здесь и лежит причина

того, отчего вещи противостоят мне столь загадочным образом: оттого, что я

так непричастен к их осуществлению. Я просто застаю их; при мышлении же я

знаю, как это совершается. Поэтому нет более первоначальной исходной точки

для рассмотрения мирового свершения, чем мышление.

Я хотел бы еще упомянуть об одном широко распространенном заблуждении,

господствующем относительно мышления. Оно состоит в том, что говорят:

мышление, как оно есть само по себе, нигде не дано нам. Мышление, которое

связывает воедино наблюдения над нашими опытами и охватывает их сетью

понятий, - это вовсе не то же самое мышление, которое мы затем снова

вылущиваем из предметов наблюдения и делаем предметом нашего рассмотрения.

То, что мы сначала бессознательно вплетаем в вещи, есть-де нечто совсем

другое, чем то, что мы затем сознательно снова вылущиваем.

Кто приходит к подобному заключению, тот не понимает, что таким путем

ему совершенно невозможно ускользнуть от мышления. Я никак не могу выйти из

мышления, если я хочу рассматривать мышление. Отличия до-сознательное

мышление от позднее осознанного, все же не следует забывать, что это

различение носит чисто внешний характер, не имеющий ничего общего с самим

предметом. Я вообще не делаю какой-нибудь вещи другою тем, что я мыслительно

рассматриваю ее. Я могу думать, что существо с совсем иначе устроенными

органами внешних чувств и иначе функционирующим умом будет иметь о лошади

совершенно иное представление, чем я. Но я не могу помыслить, чтобы мое

собственное мышление стало иным, благодаря тому, что я его наблюдаю. Я

наблюдаю сам то, что сам совершаю. Речь идет сейчас не о том, как выглядит

мое мышление для другого ума, отличного от моего, а о том, как выглядит оно

для меня. Во всяком случае картина моего мышления в другом уме не может быть

более истинной, чем моя собственная. Только если бы я не был сам мыслящим

существом, а мышление представало бы мне как деятельность чуждого мне

существа, только в таком случае я мог бы говорить, что, хотя картина

мышления и предстает мне определенным образом, однако я не могу знать,