Даниил Андреев

Роза Мира (Часть 1)

еще не исполнилось

пятнадцати лет. Это случилось в Москве, на исходе дня, когда я,

очень полюбивший к тому времени бесцельно бродить по улицам и

беспредметно мечтать, остановился у парапета в одном из

скверов, окружавших Храм Христа Спасителя и приподнятых над

набережной. Московские старожилы еще помнят, какой чудесный вид

открывался оттуда на реку, Кремль и Замоскворечье с его

десятками колоколен и разноцветных куполов. Был, очевидно, уже

седьмой час, и в церквах звонили к вечерне... - Событие, о

котором я заговорил, открыло передо мной или, вернее, надо мной

такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывавший

историческую действительность России в странном единстве с

чем-то неизмеримо большим над ней, что много лет я внутренне

питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в

круг сознания. Разум очень долго не мог справиться с ними,

пробуя создавать новые и новые конструкции, которые должны были

сгармонизировать противоречивость этих идей и истолковать эти

образы. Процесс слишком быстро вступил в стадию осмысления,

почти миновав промежуточную стадию созерцания. Конструкции

оказались ошибочными, разум не мог стать вровень со

вторгавшимися в него идеями, и потребовалось свыше трех

десятилетий, насыщенных дополняющим и углубляющим опытом, чтобы

пучина приоткрывшегося в ранней юности была правильно понята и

объяснена.

Второе событие этого порядка я пережил весной 1928 года в

церкви Покрова-в-Левшине, впервые оставшись после пасхальной

заутрени на раннюю обедню: эта служба, начинающаяся около двух

часов ночи, ознаменовывается, как известно, чтением -

единственный раз в году - первой главы Евангелия от Иоанна: 'В

начале бе Слово'. Евангелие возглашается всеми участвующими в

службе священниками и дьяконами с разных концов церкви,

поочередно, стих за стихом, на разных языках - живых и мертвых.

Эта ранняя обедня - одна из вершин православного - вообще

христианского - вообще мирового богослужения. Если

предшествующую ей заутреню можно сравнить с восходом солнца, то

эта обедня - настоящий духовный полдень, полнота света и

всемирной радости. Внутреннее событие, о котором я говорю, было

и по содержанию своему, и по тону совсем иным, чем первое:

гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего

человечества и с переживанием Всемирной истории как единого

мистического потока, оно, сквозь торжественные движения и звуки

совершавшейся передо мной службы, дало мне ощутить тот вышний

край, тот небесный мир, в котором вся наша планета предстает

великим Храмом и где непрерывно совершается в невообразимом

великолепии вечное богослужение просветленного человечества.

В феврале 1932 года, в период моей кратковременной службы

на одном из московских заводов, я захворал и ночью, в жару,

приобрел некоторый опыт, в котором, конечно, большинство не

усмотрит ничего, кроме бреда, но для меня - ужасающий по своему

содержанию и безусловный по своей убедительности. Существо,

которого касался этот опыт, я обозначал в своих книгах и

обозначаю здесь выражением 'третий уицраор'. Странное, совсем

не русское слово 'уицраор' не выдумано мною, а вторглось в

сознание тогда же. Очень упрощенно смысл этого исполинского

существа, схожего, пожалуй, с чудищами морских глубин, но

несравненно превосходящего их размерами, я бы определил как

демона великодержавной государственности. Эта ночь оставалась

долгое время одним из самых мучительных переживаний, знакомых

мне по личному опыту. Думаю, что если принять к употреблению

термин 'инфрафизические прорывы психики', то к этому

переживанию он будет вполне применим.

В ноябре 1933 года я случайно - именно совершенно случайно

- зашел в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я

акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную

дверь, прямо в душу мне хлынула теплая волна нисходящего

хорового напева. Мною овладело состояние, о котором мне

чрезвычайно трудно говорить, да еще в таком протокольном стиле.

Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя

участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная

незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом

движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения