острый, как бритва, уже срезал и те скупые отпечатки, которые могли удержаться на твердом сланце. Даже на испражнения своей жертвы стрелок не наткнулся ни разу. Ничего. Вообще ничего. Только эти остывшие кострища вдоль древней торной дороги и неумолимый дальномер у него в голове.
Он уселся и позволил себе отхлебнуть воды из бурдюка. Оглядел пустыню, поднял глаза к солнцу, что спускалось теперь к горизонту по дальнему квадранту неба. Встал, вытащил из за пояса перчатки и принялся рвать бес траву для своего костра. Костер он разложил в круге пепла, оставленного человеком в черном. Ирония этого, как и романтика жажды, показалась стрелку привлекательной. Горькой, но привлекательной.
Он не сразу достал свой кремень и кресало. Он дождался, пока последние проблески света дня не обратятся в летучее марево на земле под ногами, сузившись в злобно оранжевую полосу на однокрасочном западном горизонте. Он терпеливо глядел в направлении юга, не надеясь и не ожидая увидеть тоненькую струйку дыма от другого костра. Он просто смотрел, потому что таковы были правила. Ничего. Он уже близок к цели — да, но относительно близок. Не так еще близок, чтобы в сумерках разглядеть дым.
Он высек искру на охапку сухой измельченной травы и улегся на землю, выбрав сторону против ветра, чтобы дым, навевающий грезы, уносился в пустыню. Ветер, разве что изредка поднимавший клубы вихрящейся пыли, был неизменен.
Звезды над головою, немигающие, неизменны тоже. Миллионы миров и солнц. Головокружительные созвездия, холодное пламя всех первозданных оттенков. Пока он смотрел, лиловый цвет неба потускнел и стал черным. Прочертив в черноте впечатляющую дугу, мелькнул и погас метеор. Пламя бросало в ночь странные тени, пока бес трава медленно выгорала, обращаясь в новый узор, — не идеограмму, — в простенькое перекрестие линий, навевающее смутный ужас своею непоколебимостью, что отметала любую бессмыслицу. Он сам выписал этот узор, который не был искусным, — только осуществимым. О черном и белом повествовал тот узор. О человеке, который поправил бы перекосившуюся картину в незнакомом гостиничном номере. Костер горел медленным, ровным пламенем, в раскаленной его сердцевине плясали фантомы. Стрелок их не видел. Он спал. Два узора, творчество и ремесло, слились в один. Ветер стонал. Капризные его порывы то и дело хватали дурманящий дым и, кружась, обвевали стрелка. И иногда клубы дыма прикасались к нему. Они творили сны, подобно тому, как едва уловимое раздражение творит жемчужину в ракушке