Карлос Кастанеда

Отделенная реальность

но я был близко к слезам. Я начал рассказывать

о своем детстве, и волна жалости к себе охватила меня. Дон

Хуан пристально посмотрел на меня на секунду и отвел глаза.

В них был пронзительный блеск. Я почувствовал, что он

захватил меня своими глазами. У меня было ощущение, что две

руки ласково сжали меня, и я ощутил непонятное волнение,

нетерпеливое желание, приятное отчаяние в области моего

солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную область.

Я ощутил там жар. Я не мог говорить связно больше и

забормотал, затем я перестал говорить совсем.

- Возможно, это обещание, - сказал дон Хуан после

долгой паузы.

- Извините.

- Обещание, которое ты дал однажды давным давно.

- Какое обещание?

- Ты, может быть, можешь сказать мне это. Ты помнишь

это, нет?

- Нет.

- Ты обещал что-то очень важное однажды. Я думал, что,

может быть, ты обещал охранять себя от в и д е н и я .

- Я не знаю, о чем ты говоришь.

- Я говорю об обещании, которое ты дал! Ты должен

помнить его.

- Если ты знаешь, что было обещание, почему ты не

скажешь мне, дон Хуан?

- Нет. Не будет никакой пользы сказать тебе это.

- Было ли это обещанием, которое я сделал себе?

На мгновение я подумал, что он, может быть, ссылается

на мое решение оставить ученичество.

- Нет. Это что-то, что имело место очень давно, -

сказал он.

Я засмеялся, потому что я был уверен, что дон Хуан

играет со мной какую-то игру. Я почувствовал озорство. У

меня было ощущение приподнятого настроения при мысли, что я

могу дурачить дона Хуана, который, как я был убежден, знал

так же мало, как и я, о подозреваемом обещании. Я был

уверен, что он ловил рыбу в темноте и пытался импровизиро-

вать. Мысль потакать ему доставляла мне удовольствие.

- Было ли оно чем-то, что я обещал моему дедушке?

- Нет, - сказал он, и глаза его заблестели. - Также не

то, что ты обещал своей бабушке.

Смешная интонация, которую он придал слову "бабушка",

заставила меня засмеяться. Я подумал, что дон Хуан ставил

мне ловушку, но я хотел играть игру до конца. Я начал

перечислять всех возможных людей, кому я мог бы обещать

что-нибудь очень важное. О каждом он сказал нет. Затем он

перевел разговор к моему детству.

- Почему твое детство было печальным? - спросил он с

серьезным выражением.

Я сказал ему, что мое детство в действительности было

не печальным, но, может быть, немного трудным.

- Каждое ощущение - это путь, - сказал он, посмотрев на

меня снова. - я также был очень несчастлив и боязлив, когда

я был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень

трудно. Но память о том времени не имеет больше значения для

меня, раньше было трудно. Я перестал думать о трудности моей

жизни как раз перед тем, как я научился в и д е т ь .

- Я также не думаю о своем детстве, - сказал я.

- Тогда почему это делает тебя печальным? Почему ты

хочешь плакать?

- Я не знаю. Возможно, когдя я думаю о себе, как о

ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям.

Я чувствую себя беспомощным и печальным.

Он пристально посмотрел на меня, и снова в области

живота я отметил необычайное ощущение двух рук, сжимающих

его. Я отвел свои глаза, а затем быстро взглянул назад на

него. Он смотрел в пространство мимо меня; его глаза были

затуманены, без фокуса.

- Это было обещанием твоего детства, - сказал он после

короткого молчания.

- Что я обещал?

Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно

улыбнулся; я знал, что он чувствовал свой путь в темноте;

однако, я несколько потерял свое первоначальное стремление

шутить с ним.

- Я был тощим ребенком, - продолжал он, - и я всегда

боялся.

- Таким же был я, - сказал я.

- То, что я помню больше всего, это ужас и печаль,

которые я чувствовал, когда мексиканские солдаты убили мою

мать, - сказал он тихо, как будто его память была еще

мучительной. - она была бедной и покорной индианкой. Может

быть, это было лучше, что ее жизнь была кончена тогда. Я

хотел быть убитым с ней, потому что я был ребенком. Но

солдаты поймали и избили меня. Когда я бросился на тело моей

матери, они ударили меня по рукам хлыстом и разбили пальцы.

Я не чувствовал никакой боли, но я не мог хватать больше, а

затем они оттащили меня.

Он перестал говорить. Его глаза были еще закрыты, и я

мог обнаружить очень незаметное дрожание его губ. Глубокая

печаль начала охватывать меня. Картины моего собственного

детства нахлынули на меня.

- Сколько лет было тебе, дон Хуан? - спросил я, просто

чтобы возместить печаль во мне.

- Может быть, семь. Это было время великих войн яки.