Ричард Бах

Иллюзии

память лучше. Когда

ты сказал: "одинаковых людей всегда тянет друг к другу", ты

подразумевал под этим нашу встречу.

Я сорвал еще одну травинку.

- Ну, как у меня выходит?

- Я думал, что твоя речь затянется надолго, - сказал

он. - она, пожалуй, и затянется, но, я думаю, есть шанс, что

ты доберешься до истины. Продолжай.

- Дальше я мог бы не продолжать, потому что ты уже

знаешь все, что знают другие люди. Но если бы я этого не

сказал, ты бы не знал, что я, как мне кажется, знаю, а без

этого я не смогу научиться тому, чему хочу, - я выкинул

травинку. - что тебе до всего этого, дон? Почему ты так

хлопочешь обо мне? Если человек так просвещен, как ты, то

все эти чудеса должны для него быть не больше, чем побочным

продуктом. Я тебе не нужен. В этом мире тебе вообще ничего

не нужно.

Я повернулся и посмотрел на него. Он лежал с закрытыми

глазами.

- Как бензин для трэвел эйра? - спросил он.

- Вот именно, - ответил я. - и поэтому в этом мире тебе

все наскучило... Для тебя не существует приключений, потому

что ничто на свете не может причинить тебе вреда.

Единственная твоя проблема заключается в том, что у тебя нет

проблемы.

Я подумал о том, что у нас происходит жуткий

разговорчик.

- Здесь ты ошибаешься, - отозвался он. - а теперь

скажи, почему я бросил работу... Ты знаешь, почему я бросил

быть мессией?

- Ты говорил, что из-за толп. Из-за того, что они ждали

от тебя только чудес.

- Да, но это не главное. Толпофобия - это твоя проблема,

но не моя. Меня утомили не толпы сами по себе, а то, что им

было наплевать на все, что я им говорил. Я мог бы пешком

перейти океан из Нью-Йорка в Лондон, я мог бы делать из

воздуха золотые монеты, а им все равно было бы наплевать на

мои слова.

Когда он говорил это, он выглядел одиноко, как никто

другой. Ему не нужны были ни пища, ни кров, ни деньги, ни

слава. Он жаждал рассказать всем о том, что знал, но никто

не хотел его даже выслушать.

Я нахмурился, чтобы не заплакать.

- Что же, ты спросил, я ответил, - сказал я. - если

твое счастье зависит от того, как поступают другие, то,

пожалуй, у тебя действительно есть проблемы.

Он мотнул головой, и глаза его вспыхнули, как будто я

ударил его гаечным ключом. Я вдруг подумал, что с моей

стороны было бы глупо сердить этого парня. Если в человека

ударит молния, он обуглится очень быстро.

Он улыбнулся своей полуулыбкой.

- Знаешь, Ричард, - медленно сказал он, - ты... Ты

прав!

Он продолжал сидеть тихо, будто приходя от моих слов в

транс. Не замечая этого, я продолжал говорить о том, как мы

встретились и чему нам всем нужно научиться; все эти идеи

проносились сквозь мой мозг, как утренние кометы и дневные

метеоры. Он очень спокойно лежал в траве, не шевелясь, не

произнося ни слова. К полудню я нарисовал перед ним

законченную картину вселенной и всех ее составных частей....

- И это только начало, Дон, можно еще так много

сказать! Как я все это узнал? Как это вышло?

Он не отвечал.

- Если ты хочешь, чтобы я сам ответил на свой вопрос,

то я должен признаться, что не знаю, как это сделать. Почему

сейчас я мог рассказать тебе об этом, ведь раньше подобные

вещи мне и в голову не приходили? Что со мной случилось?

Никакого ответа.

- Дон, пожалуйста, ответь мне.

Он не сказал ни слова. Я нарисовал перед ним панораму

жизни, а он, мой мессия, как будто услышав в моих случайно

оброненных словах о его счастье все, что он хотел, заснул

крепким сном.

7.

Суббота, 6 утра, я еще сплю, и вдруг - б_у_м!!!

Страшный шум, внезапный и мощный, как взрыв какой-то

симфонии, мгновенный многоголосый хор, слова на латыни,

скрипки, литавры и трубы, способные разбудить мертвого. Земля

содрогалась. Флит раскачивался на колесах, я выскочил из-под

одеяла как кошка, которую ударили током в 400 вольт; волосы

на моей голове стояли дыбом, как восклицательные знаки.

В небе холодным пламенем разгорался закат, дикий узор

облаков казался живым, но вся эта красота меркнула в

сравнении с динамитом ужасного крещендо.

- П_р_е_к_р_а_т_и! П_р_е_к_р_а_т_и! В_ы_к_л_ю_ч_и

м_у_з_ы_к_у! У_б_е_р_и э_т_о!

Шимода кричал так яростно, что его голос перекрывал

весь этот ужасный грохот, и вдруг шум пропал, лишь только

эхо продолжало катиться вдаль... Затем оно превратилось в

святую и нежную песню, тихую, как ветерок, как Бетховен во

сне.

Это не произвело на него никакого впечатления.

- С_л_у_ш_а_й, я ж_е с_к_а_з_а_л: п_р_е_к_р_а_т_и!

Музыка замерла.