Ричард Бах

Чайка по имени Джонатан Ливингстон

вверх,

он резко кренился влево, переставал махать

правым крылом, чтобы восстановить равновесие,

и, будто пожираемый пламенем, кувырком через

правое крыло входил в штопор.

Несмотря на все старания, взмах вверх не

удавался. Он сделал десять попыток, и десять

раз, как только скорость превышала семьдесят

миль в час, он обращался в неуправляемый комок

взьерошенных перьев и камнем летел в воду.

Все дело в том, понял наконец Джонатан,

когда промок до последнего перышка, все дело в

том, что при больших скоростях нужно удержать

раскрытые крылья в одном положении - махать,

пока скорость не достигнет пятидесяти миль в

час, а потом держать в одном положении.

Он поднялся на две тысячи футов и попытался

еще раз: входя в пике, он вытянул

клюв вниз и раскинул крылья, а когда достиг

скорости пятьдесят миль в час, перестал шевелить

ими. Это потребовало неимоверного напряжения,

но он добился своего. Десять секунд он мчался

неуловимой тенью со скоростью 90 миль в час.

Джонатан установил мировой рекорд скоростного

полета для чаек!

Но он недолго упивался победой. Как только

он попытался выйти из пике, как только он

слегка изменил положение крыльев, его подхватил

тот же безжалостный неодолимый вихрь, он мчал

его со скоростью 90 миль в час и разрывал на

куски, будто динамит. Невысоко над морем

Джонатан-Чайка не выдержал и рухнул на

твердую, как камень, воду.

Когда он пришел в себя, была уже ночь, он

плыл в лунном свете по глади океана. Изодранные

крылья были налиты свинцом, но бремя неудачи

легло на его спину еще более тяжким грузом. У

него появилось смутное желание, чтобы этот груз

незаметно увлек его на дно, и тогда наконец все

будет кончено.

Oн начал погружаться в воду и вдруг услышал

где-то в себе незнакомый глухой голос: "У меня

нет выхода. Я чайка. Я могу только то, что

могу. Родись я, чтобы узнать так много о

полетах, у меня была бы не голова, а

вычислительная машина. Родись я для скоростных

полетов, у меня были бы короткие крылья, как у

сокола, и я питался бы мышами, а не рыбой. Мой

отец прав. Я должен забыть об этом безу-мии. Я

должен вернуться домой, к своей стае, и

довольствоваться тем, что я та-кой, какой

есть, - жалкая, слабая чайка".

Голос умолк, и Джонатан смирился. "Ночью

место чайки на берегу, и отныне, - решил он, - я

не буду ничем отличаться от других. Так будет

лучше для нас всех".

Он устало оттолкнулся от темной воды и

полетел к берегу, радуясь, что успел научиться

летать на небольшой высоте с минимальной

затратой сил.

"Но нет, - подумал он. - Я отказался от

жизни, я отказался от всего, чему научился. Я

такая же чайка, как и все остальные, и я буду

летать так, как летают чайки". С мучительным

трудом он поднялся на сто футов и энергичнее

замахал крыльями, торопясь домой.

Он почувствовал облегчение от того, что

принял решение жить, как живет Стая. Распались

цепи, которыми он приковал себя к колеснице

познания: не будет борьбы, не будет и

поражений. Как приятно перестать думать и

лететь в темноте к береговым огням.

- ТЕМНОТА! - раздался вдруг тревожный

глухой голос. - ЧАЙКИ НИКОГДА НЕ ЛЕТАЮТ В

ТЕМНОТЕ!

Но Джонатану не хотелось слушать." Как

приятно, - думал он. - Луна и отблески света,

которые играют на воде в ночи, как цепочки

стгнальных огней, и кругом все так мирно и

спокойно..."

- Спустись! Чайки никогда не летают в

темноте. Родись ты, чтобы летать в темноте, у

тебя были бы глаза совы! У тебя была бы не

голова, а вычислительная машина! У тебя были бы

короткие крылья сокола!

Там, в ночи, на высоте ста футов, Джонатан

Ливингстон прищурил глаза. Его боль, его

решение - от них не осталось и следа.

Короткие крылья. КОРОТКИЕ КРЫЛЬЯ СОКОЛА!

Вот в чем разгадка! "Какой же я дурак! Все,

что мне нужно, - это крошечное, совсем

маленькое крыло; все, что мне нужно, - это

почти полностью сложить крылья и во время

полета шевелить одними только кончиками.

КОРОТКИЕ КРЫЛЬЯ!"

Он поднялся на две тысячи футов над черной

массой воды и, не задумываясь ни на мгновение о

неудаче, о смерти, плотно прижал к телу широкие

части крыльев, подставив ветру только узкие,

как кинжалы, концы - перо в перо - и вошел в

отвесное пике.

Ветер оглушительно ревел у него над головой.

Семьдесят миль в час, девяносто, сто двадцать,

еще быстрее! Сейчас при скорости сто сорок миль

в час, он не чувствовал такого напряжения, как

раньше при семидесяти; едва заметного движения

концами крыльев оказалось достаточно, чтобы