Пауло Коэльо

Алхимик

Ты плачешь?

-- Я женщина пустыни, -- отвечала она, пряча лицо. -- Но

прежде всего я просто женщина.

Она скрылась за пологом шатра. Уже занимался рассвет. Когда наступит день, Фатима выйдет и займется тем же, чем занималась в течение стольких лет, но теперь все будет иначе. Сантьяго нет больше в оазисе, и оазис потеряет для нее прежнее значение. Это раньше—и совсем недавно—был он местом, где росли пятьдесят тысяч финиковых пальм, где было триста колодцев, куда с радостью спешили истомленные долгой дорогой путники. Отныне и впредь он будет для нее пуст.

С сегодняшнего дня пустыня станет важнее. Фатима будет вглядываться в нее, пытаясь угадать, на какую звезду держит направление Сантьяго в поисках своих сокровищ. Поцелуи она будет отправлять с ветром в надежде, что он коснется его лица и расскажет ему, что она жива, что она ждет его. С сегодняшнего дня пустыня будет значить для Фатимы только одно: оттуда вернется к ней Сантьяго.

-- Не думай о том, что осталось позади, -- сказал Алхимик, когда они тронулись в путь по пескам.—Все уже запечатлено в Душе Мира и пребудет в ней навеки.

-- Люди больше мечтают о возвращении, чем об отъезде, -- ответил Сантьяго, заново осваивавшийся в безмолвии пустыни.

-- Если то, что ты нашел, сделано из добротного материала, никакая порча его не коснется. И ты смело можешь возвращаться. Если же это была лишь мгновенная вспышка, подобная рождению звезды, то по возвращении ты не найдешь ничего. Зато ты видел ослепительный свет. Значит, все равно овчинка стоила выделки.

Он говорил на языке алхимии, но Сантьяго понимал, что он имеет в виду Фатиму.

Трудно было не думать о том, что осталось позади.

Однообразный ландшафт пустыни заставлял вспоминать и мечтать. Перед глазами у Сантьяго все еще стояли финиковые пальмы, колодцы и лицо возлюбленной. Он видел англичанина с его колбами и ретортами, погонщика верблюдов -- истинного мудреца, не ведавшего о своей мудрости. «Наверно, Алхимик никогда никого не любил», -- подумал он.

А тот рысил чуть впереди, и на плече его сидел сокол— он-то отлично знал язык пустыни -- и, когда останавливались, взлетал в воздух в поисках добычи. В первый день он вернулся, неся в когтях зайца. На второй—двух птиц.

Ночью они расстилали одеяла. Костров не разводили, хотя ночи в пустыне были холодные и становились все темнее, по мере того как убывала луна. Всю первую неделю они разговаривали только о том, как бы избежать встречи с воюющими племенами. Война продолжалась—ветер иногда приносил сладковатый запах крови. Где-то неподалеку шло сражение, и ветер напоминал юноше, что существует Язык Знаков, всегда готовый рассказать то, чего не могут увидеть глаза.

На восьмой день пути Алхимик решил устроить привал раньше, чем обычно. Сокол взмыл в небо. Алхимик протянул Сантьяго флягу с водой.

-- Странствие твое близится к концу, -- сказал он.—

Поздравляю. Ты не свернул со Своей Стези.

-- А ты весь путь молчал. Я-то думал, ты научишь меня всему, что знаешь. Мне уже случалось пересекать пустыню с человеком, у которого были книги по алхимии. Но я в них ничего не понял.

-- Есть только один путь постижения, -- отвечал Алхимик.

-- Действовать. Путешествие научило тебя всему, что нужно.

Осталось узнать только одно.

Сантьяго спросил, что же ему осталось узнать, но Алхимик не сводил глаз с небосвода—он высматривал там своего сокола.

-- А почему тебя зовут Алхимиком?

-- Потому что я и есть Алхимик.

-- А в чем ошибались другие алхимики—те, что искали и

не нашли золото?

-- Ошибка их в том, что они искали только золото. Они искали сокровища, спрятанные на Стезе, а саму Стезю обходили.

-- Так чего же мне не хватает? -- повторил свой вопрос юноша.

Алхимик по-прежнему глядел на небо. Вскоре вернулся с добычей сокол. Они вырыли в песке ямку, развели в ней костер, чтобы со стороны нельзя было заметить огонь.

-- Я Алхимик, потому что я алхимик, -- сказал он.—Тайны этой науки достались мне от деда, а ему—от его деда, и так далее до сотворения мира. А в те времена вся она умещалась на грани изумруда. Люди, однако, не придают значения простым вещам, а потому стали писать философские трактаты. Стали говорить, что они-то знают, в какую сторону надлежит идти, а все прочие—нет. Но Изумрудная Скрижаль существует и сегодня.

-- А что же написано на ней? -- поинтересовался юноша.