Флоринда Доннер

Жизнь-в-сновидении (Часть 1)

-- Что до того, почему именно ты, а не кто-то другой, она

ведь объяснила тебе, что мы предоставили духу решать, кого мы

должны направлять. Дух указал нам, что это ты.

-- Минуточку, мистер Аурелиано, -- запротестовала я. -- Я

очень не хочу быть грубой или неблагодарной, но вы должны

понять, что мне не нужна ничья помощь. Я не хочу, чтобы

кто-либо меня направлял, даже если я и нуждаюсь в руководстве.

Одна мысль об этом мне отвратительна. Вы поняли, что я имею в

виду? Достаточно ли ясно я выразилась?

-- Вполне, и я понимаю, что ты имеешь в виду, -- эхом

отозвался он, отступая на шаг от моего указующего перста. -- Но

именно потому, что ты ни в чем таком не нуждаешься, ты и есть

самый подходящий кандидат.

-- Кандидат? -- завопила я, по горло сытая его

навязчивостью. Я огляделась по сторонам, опасаясь, не услышал

ли меня кто-нибудь из входящих или выходящих из кофейни. -- Что

это такое? -- продолжала орать я. -- Вы и ваши приятели -- это

компания чокнутых. Оставьте меня в покое, слышите? Не нужны мне

ни вы, ни кто бы то ни было.

К моему удивлению и мрачному удовольствию, Мариано

Аурелиано, вышел, наконец, из себя и принялся меня бранить, как

это делали мой отец и братья. Он ругал меня, стараясь

сдерживаться, ни разу не повысив голос. Он назвал меня

избалованной дурой. А потом, словно брань в мой адрес его

раззадорила, он сказал нечто совершенно непростительное. Он

выкрикнул, что единственной моей заслугой было то, что я

родилась блондинкой с голубыми глазами в краю, где светлые

волосы и голубые глаза были предметом всеобщей зависти и

поклонения.

-- Тебе никогда ни за что не надо было бороться, -- заявил

он. -- Колониальный образ мышления cholos в вашей стране

заставил их относиться к тебе так, словно ты и в самом деле

заслуживала особого отношения. Привилегия, основанная

исключительно на том, что у тебя светлые волосы и голубые

глаза, -- это самая дурацкая привилегия на свете.

Я побелела. Я была не из тех, кто безропотно проглатывает

оскорбления. Все мои годы практики крикливых скандалов и

чрезвычайно живописных ругательств, которые я слышала -- и

запомнила -- в детстве на улицах Каракаса, пришли мне на

помощь. Я наговорила Мариано Аурелиано таких вещей, которые по

сей день приводят меня в смущение.

Я настолько была поглощена этим занятием, что не заметила,

как к нам подошел тот самый толстяк-индеец, который сидел за

рулем красного пикапа. Я заметила его присутствие только когда

услышала его громкий хохот. Он и Мариано Аурелиано буквально

катались по земле, хватаясь за животы и истерически хохоча.

-- Что тут смешного? -- закричала я, оборачиваясь к

толстяку-индейцу. Его я тоже обругала.

-- Какая черноротая женщина, -- сказал он на чистом

английском. -- Будь я твоим папашей, я бы вымыл тебе рот с

мылом.

-- А тебя кто просил совать свой нос, ты, толстый говнюк?

-- В слепой ярости я врезала ему ногой по коленке.

Он взвыл от боли и обругал меня.

Я чуть было не вцепилась зубами в его руку, когда Мариано

Аурелиано подхватил меня сзади и подбросил в воздух.

Время остановилось. Мое падение было таким медленным,

таким неощутимым, что мне показалось, я навеки повисла в

воздухе. Я не рухнула на землю, переломав кости, как ожидала, а

оказалась прямо в руках толстяка-индейца. Он даже не

пошатнулся, а держал меня так, словно я была не тяжелее

подушки, -- подушки весом в девяносто пять фунтов. Уловив

лукавый огонек в его глазах, я решила, что он снова меня

подбросит. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что

улыбнулся и осторожно поставил меня на землю.

Мой гнев иссяк вместе с последними силами, и,

прислонившись к машине, я разревелась.

Мариано Аурелиано обнял меня и погладил по плечам и

волосам, как это делал мой отец, когда я была ребенком. Тихим,

успокаивающим голосом он принялся уверять меня, что грубая

брань, которой я его осыпала, нисколько его не обидела.

Чувство вины и жалости к себе заставили меня заплакать еще

сильнее.

В знак полного бессилия он покачал головой, хотя глаза его

светились весельем. Потом, явно пытаясь развеселить и меня, он

признался, что никак не может поверить, что мне знакома, не