Флоринда Доннер

Жизнь-в-сновидении (Часть 2)

обедать, -- сказал он в конце концов, --

иначе все остынет.

Он придвинул мне стул и, когда я удобно уселась, добавил

дрогнувшим голосом:

-- Ты права, когда называешь их духами. Ведь они -- не

скульптуры, они -- измышления. Их представил себе из образов,

промелькнувших в других мирах, один великий нагваль, -- пояснил

он таинственным тоном.

-- Мариано Аурелиано? -- спросила я.

Он покачал головой и ответил:

-- Нет, его звали Элиас. Он гораздо старше.

-- А почему эти измышления стоят в твоей комнате? Разве

этот великий нагваль сделал их для тебя?

-- Нет, я только присматриваю за ними.

Поднявшись, он сунул руку в карман, достал аккуратно

сложенный белый носовой платок и принялся смахивать пыль с

ближайшей скульптуры.

-- С тех пор, как я стал смотрителем, следить за ними --

моя обязанность. Когда-нибудь с помощью всех этих чародеев,

которых ты здесь видела, я должен буду вернуть их обратно.

-- А куда именно?

-- В никуда, в пространство, в вакуум.

-- И как ты собираешься это сделать?

-- С помощью той же силы, которая доставила их сюда в

первый раз. Силы сновидения-наяву.

-- Если ты умеешь сновидеть так же, как все эти маги, --

начала я осторожно, изо всех сил пытаясь скрыть нотки торжества

в голосе, -- значит, ты и сам должен быть магом!

-- Да, но я не такой, как другие.

Его искреннее признание привело меня в замешательство.

-- А в чем же разница?

-- А, -- отмахнулся он -- абсолютно во всем. Но сейчас я

не могу объяснить этого. Если я расскажу, ты только

разозлишься, станешь еще более замкнутой. Когда-нибудь, однако,

ты поймешь все сама, без посторонней помощи.

Я отчаянно пыталась спросить что-нибудь еще, но

почувствовала, что все смешалось у меня в голове.

-- А ты можешь сказать, откуда нагваль Элиас взял эти

измышления?

-- Он увидел их в сновидениях и захватил, -- ответил

смотритель. -- Некоторые из них -- только копии, которые он

снял с тех, что не смог забрать с собой. Остальные --

настоящие, привезены отовсюду этим великим нагвалем.

Я не верила его словам, но продолжала:

-- А зачем нагваль Элиас принес их?

-- Они сами его об этом попросили.

-- Зачем?

Разведя руками, смотритель прервал мои исследования и

пригласил меня заняться обедом. Его нежелание удовлетворить мое

любопытство только усилило мой интерес. Я не могла понять,

почему он не хочет говорить об этих хитроумных штуках, а только

уклоняется от ответов. Ведь он запросто мог все мне рассказать.

Мы быстро покончили с обедом и он попросил меня достать

его раскладную койку из кладовки. Зная его вкусы, я разложила

ее перед занавешенной французской дверью. Удовлетворенно

вздохнув, он лег, откинув голову на маленькую квадратную

подушку, наполненную сушеными бобами и маисовыми зернами,

которая была пришита в изголовье. Он утверждал, что она

приносит сладкие сны.

-- Теперь я готов немного вздремнуть, -- сказал он,

отпуская ремень на своих штанах.

Это был вежливый способ отделаться от меня.

Раздосадованная его отказом говорить о скульптурах, я

свалила нашу посуду на поднос и вылетела из комнаты. Его храп

провожал меня всю дорогу до кухни.

Из патио слышался звон гитарных струн.

Я машинально потянулась за фонариком, который держала

возле гамака, и посмотрела на часы. Было немногим за полночь.

Завернувшись потуже в одеяло, я на цыпочках вышла в коридор,

ведущий в патио.

Посреди дворика какой-то мужчина, сидя на тростниковом

стуле, играл на гитаре. Я не могла видеть его лица, но знала,

что это все тот же Исидоро Балтасар, и я уже видела и слышала

его, когда попала сюда впервые. Как и тогда, заметив меня,

мужчина сразу перестал играть, поднялся со стула и вошел в дом.

Едва я вернулась в свою комнату, как он снова начал

перебирать струны. Я уже задремала, когда услышала его чистый

сильный голос. Он пел, обращаясь к ветру, маня его из глубины

молчания и пустоты.

И, словно откликаясь на его печальный зов, ветер набирал

силу. Он свистел в ветвях чапарраля, срывал сухие листья с

деревьев и, шурша, сметал их в кучи напротив дома.

Рывком я открыла дверь в патио. Ветер заполнил комнату

невыразимой печалью. В ней не было слез, но лишь меланхолия