маленькие, абсолютно квадратные, в которых из мебели
были только кровать и ночной столик. Стены и два окна в каждой
комнате были выкрашены в белый цвет, а полы были выложены
замысловатым узором из плитки. Я открывала раздвижные двери
стенных шкафов, осторожно нажимая ногой на левый нижний угол
двери, зная, но не понимая, откуда мне это известно, что легкий
удар или пинок в это место приводит в действие механизм,
открывающий двери.
В одном из шкафов я отодвинула сложенные внизу в стопку
одеяла, оказалась перед маленькой потайной дверцей и отвернула
скрытую задвижку, замаскированную под стенную розетку.
Поскольку меня ничто не удивляло, я принимала свое знание об
этих потайных дверях, -- знание, которое мой бодрствующий
разум, конечно же, не воспринимал.
Я открыла эту маленькую потайную дверцу, вползла через
узкий проем, и оказалась в стеном шкафу соседней комнаты. Без
особенного удивления -- поскольку об этом уже знала -- я
обнаружила, что пролезая в эти потайные проемы, можно попасть
из одной комнаты в каждую из семи других.
Когда фонарик погас, я чертыхнулась. В надежде оживить
батарейки я их вынула и вставила обратно. Это было бесполезно:
батарейки сели. Темнота в этих комнатах была такая, что не было
видно даже собственных рук. Боясь удариться о дверь или стенку,
я наощупь медленно выбиралась в коридор.
Это было так трудно сделать, что выпрямившись и
прислонившись к стене, я тяжело дышала, меня трясло. Я долго
простояла в коридоре, соображая, в какую же сторону идти к себе
в комнату.
Откуда-то издалека донеслись голоса, но нельзя было
определить, из дома или снаружи. Я пошла на звук. Он привел
меня в патио. Я отчетливо вспомнила зеленый, почти тропический
патио позади каменной арки, заросший папоротником и густой
листвой, наполненный ароматом цветущих апельсинов и вьющейся
жимолости.
Но не успела я сделать и нескольких шагов, как я увидела
на стене огромную тень собаки. Зверь зарычал. Свет его
сверкающих глаз леденил душу.
Вместо того, чтобы поддаться страху, а, возможно, из-за
него, я почувствовала: происходит что-то крайне странное. Как
будто я всегда была сложена наподобие японского веера или
бумажной фигурки и неожиданно развернулась. Физическое ощущение
этого было почти болезненным.
Собака в замешательстве смотрела на меня. Она начала
скулить как щенок, опустила уши и свернулась клубком на земле.
Я же стояла как вкопанная, но не от страха, просто не могла
пошевелиться. Потом, как будто это было чем-то совершенно
естественным, я снова сложилась, повернулась и ушла. На этот
раз я без труда нашла свою комнату.
Проснувшись с головной болью и ощущением, что совсем не
спала, которое мне, как человеку, страдающему бессонницей, было
хорошо знакомо, я была разбита. Громко и тяжело вздохнув,
услышала, как открылась дверь, и яркий свет ударил мне в лицо.
Я осторожно попыталась перевернуться на другой бок, чтобы не
свалиться с узкой кровати.
-- Доброе утро, -- воскликнула Эсперанса, войдя в комнату
в волнах верхних и нижних юбок. -- Вообще-то, добрый день, --
поправилась она, указывая на солнце через открытую дверь. Ее
голос звучал с удивительной живостью и восхитительной силой,
когда она говорила, что именно ей пришла в голову мысль забрать
мои книги и бумаги из микроавтобуса до того, как уехали Исидоро
Балтасар и старый нагваль.
Я резко села. Сон тут же улетучился. -- Почему же нагваль
Мариано Аурелиано не зашел со мной поздороваться? И почему
Исидоро Балтасар не сказал мне, что уезжает? -- выпалила я. --
Теперь никогда не смогу закончить свою работу и поступить в
аспирантуру.
Она как-то странно взглянула и сказала, что если написание
моей статьи -- такая уж корыстная задача, мне никогда не
закончить ее.
Я не успела сказать ей, что лично мне все равно, поступлю
я в аспирантуру или нет, потому что она продолжала: -- Ты
пишешь не для того, чтобы поступить в аспирантуру. Ты пишешь
просто потому, что тебе это нравится. Потому что сейчас нет
ничего такого, чем бы тебе хотелось заняться.
-- Да полно такого, чем бы я предпочла заняться.
-- Например? -- с вызовом спросила она. Немного подумав, я
не смогла сказать ничего определенного и вынуждена была
признаться, и не только себе, что еще ни одну