Флоринда Доннер

Шабоно (Часть 1)

Тело ее было таким сморщенным, что на нем не оставалось ни дюйма

гладкой кожи. Мне она напомнила одно из окаймлявших тропу чахлых деревьев с

тонкими серыми стволами, почти ссохшихся, но все еще выбрасывающих зеленую

листву на ветвях. Никогда прежде я не видела Анхелику нагой, потому что она

ни днем, ни ночью не снимала своего ситцевого платья. Я уже не сомневалась,

что ей гораздо больше сорока лет, что она и в самом деле глубокая старуха,

как она мне говорила.

Сидя в воде, Анхелика повизгивала и смеялась от удовольствия, громко

плескалась и размазывала пену с волос по всему телу. Ковшиком из разбитого

калабаша я смыла пену, вытерла ее тонким одеялом и расчесала гребнем темные

короткие волосы, уложив завитки на висках.

-- Жаль, что нет зеркала, -- сказала я. -- На мне еще осталась красная

краска?

-- Немножко, -- сказала Анхелика, придвигаясь к огню. -- Придется

Милагросу снова разрисовать тебе лицо.

-- Не пройдет и минуты, как мы обе пропахнем дымом, -- сказала я,

поворачиваясь к лубяному гамаку Анхелики. Забираясь в него, я недоумевала,

как она может в нем спать, не вываливаясь на землю. Его длины едва хватало

для моего роста, а узок он был настолько, что и не повернуться. И все же,

несмотря на впившиеся мне в голову и тело острые края лубяных полос, я

неожиданно для себя задремала, глядя, как старая женщина разламывает

собранный хворост на одинаковые по длине веточки.

Странная тяжесть удерживала меня в том раздвоенном состоянии, которое

не было ни сном, ни явью. Сквозь прикрытые веки я видела красное солнце.

Где-то слева я ощущала присутствие Анхелики, с тихим бормотанием

подкладывающей ветки в огонь, и присутствие леса вокруг, все дальше и дальше

втягивающего меня в свои зеленые глубины. Я позвала старую женщину по имени,

но с моих губ не слетел ни один звук. Я звала снова и снова, но из меня лишь

выплывали беззвучные формы, взлетая и падая на ветерке, как мертвые

мотыльки. Потом слова начали звучать без всякого участия губ, будто в

насмешку над моим желанием знать и задавать тысячи вопросов. Они взрывались

в моих ушах, их отзвуки трепетали вокруг меня, словно пролетающая по небу

стайка попугаев.

Почувствовав вонь паленой шерсти, я открыла глаза.

На грубо сколоченной решетке, примерно в одном футе над огнем лежала

обезьяна с хвостом, передними и задними лапами. Я тоскливо покосилась на

корзину Анхелики, в которой было еще полно сардин и маниоковых лепешек.

Милагрос спал в гамаке, его лук стоял у дерева, колчан и мачете лежали

рядом на земле на расстоянии вытянутой руки.

-- Это все, что он добыл? -- спросила я у Анхелики, выбираясь из

гамака. В надежде, что жаркое никогда не будет готово, я добавила: -- Долго

она еще будет печься? С нескрываемым весельем Анхелика блаженно мне

улыбнулась.

-- Еще немного, -- ответила она. -- Это тебе понравится больше, чем

сардины.

Милагрос руками разделал жареную обезьяну, вручив мне ее голову, самый

лакомый кусочек. Не в силах заставить себя высосать мозг из разрубленного

черепа, я выбрала себе кусочек хорошо прожаренной ляжки. Она была жилистой,

жесткой и по вкусу напоминала чуть горьковатую дичь. Покончив с обезьяньим

мозгом, пожалуй, с несколько преувеличенным удовольствием, Милагрос и

Анхелика принялись поедать ее внутренности, которые пеклись в углях

завернутыми в толстые веерообразные листья. Каждый кусочек перед тем, как

отправить в рот, они обмакивали в золу. Я сделала то же самое со своим

кусочком мяса и к своему удивлению обнаружила, что оно стало чуть

подсоленным. То, что мы не доели, было завернуто в листья, крепко обвязало

лианами и уложено в корзину Анхелики до следующей трапезы.

Глава 4

Следующие четыре дня и ночи, казалось, слились друг с другом; мы

шагали, купались и спали. Чем-то они походили на сон, в котором причудливой

формы деревья и лианы повторялись, словно образы, бесконечно отраженные в

невидимых зеркалах. Эти образы исчезали при выходе на поляны или к берегам

речек, где солнце палило вовсю.

На пятый день волдыри у меня на ногах пропали.

Милагрос разрезал мои туфли и приладил к стелькам размягченные волокна

каких-то плодов. Каждое утро он заново подвязывал к моим стопам эти

самодельные сандалии, и мои ноги, словно по собственной воле, топали вслед