Петр Демьянович Успенский

В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения

никто из них не имеет права говорить о каком-либо эксперименте или описывать

его, если сам он не в состоянии его выполнить. И пока человек не мог

самостоятельно повторить эксперимент, ему приходилось хранить молчание.

- Лучшей формулировки не может и быть, - сказал Гурджиев, - и если вы

будете придерживаться такого правила, между нами не возникнет никаких

вопросов.

- Существуют ли какие-то условия для вступления в вашу группу? -

спросил я. - Связан ли вступающий с нею и с вами? То есть, я хочу знать,

свободен ли он оставить вашу группу или он принимает на себя определенные

обязательства? И как вы с ним поступаете, если он не выполняет своих

обязательств?

- Условий подобного рода нет и не может быть, - отвечал Гурджиев. - Наш

исходный пункт - это тот факт, что человек не знает себя, что он не

существует (эти слова он произнес с ударением), он не то, чем может и должен

быть. По этой причине он не в состоянии вступать в какие-то соглашения или

брать на себя какие-либо обязательства. Он не способен ничего решать о своем

будущем. Сегодня - это одно лицо, а завтра - другое. Он ничем не связан с

нами и, если ему захочется, может в любое время оставить работу и уйти. Не

существует никаких наших особых обязательств по отношению к нему, ни его - к

нам.

'Если ему понравится, он может учиться. Ему придется долго учиться и

много работать над собой. Когда он узнает достаточно, тогда - иное дело.

Тогда он сам увидит, нравится ли ему наша работа; если он пожелает, то может

работать с нами, если нет, может уйти. До этого момента он свободен. Если же

он останется и после этого, то сможет решать или устраивать что-то на

будущее.

'Возьмите, например, один пункт. Могут возникнуть такие обстоятельства

(конечно, не в начале, а позже), когда человек должен хранить тайну, пусть

даже в течение небольшого промежутка времени, - тайну о чем-то, что он

узнал. Но может ли человек, не знающий себя, обещать, что он сохранит тайну?

Конечно, обещать он может, но сумеет ли сдержать свое обещание? Потому что

он не един; в нем скрывается несколько человек. Один из них обещает

сохранить тайну и верит в это. А завтра другой из них расскажет ее своей

жене или другу за бутылкой вина, или ее, возможно, выведает какой-нибудь

умный человек, причем таким образом, что тот и сам не заметит, как все

выдаст. Наконец, его могут загипнотизировать, неожиданно на него накричать и

напугать так, что он сделает все что хотите. Какого же сорта обязательства

может он брать на себя? Нет, с таким человеком мы не будем разговаривать

серьезно. Для того, чтобы хранить тайну, человек должен знать себя, должен

быть. А такой человек, как все, очень далек от этого.

'Иногда мы создаем для людей временные условия для проверки. Обычно их

очень скоро нарушают, но мы никогда не сообщаем серьезных тайн человеку,

которому не доверяем, так что подобные нарушения не имеют особого значения.

Я хочу сказать, что для нас они не важны, хотя, несомненно, разрушают нашу

связь с этим лицом, и этот человек теряет возможность что-нибудь от нас

узнать - если он вообще в состоянии чему-то от нас научиться. Это может

также повлиять на его личных друзей, хотя бы и неожиданно для них самих.'

Я припоминаю, что во время одной из бесед с Гурджиевым на первой же

неделе нашего знакомства я заговорил о своем намерении опять отправиться на

Восток.

- Стоит ли об этом думать? И сумею ли я найти там то, что мне нужно? -

спросил я Гурджиева.

- Хорошо поехать туда для отдыха, в отпуск, - отвечал Гурджиев, - но

отправляться туда за тем, что вам нужно, не стоит. Все это можно найти

здесь.

Я понял, что он говорит о работе с ним.

- Но разве школы, которые находятся, так сказать, на месте, в окружении

традиций, не дают определенных преимуществ? - спросил я.

Отвечая на этот вопрос, Гурджиев открыл мне некоторые вещи, которые я

понял лишь впоследствии.

- Даже если бы вы нашли там школы, это оказались бы лишь 'философские'

школы. В Индии имеются только 'философские' школы, - говорил он. - Все

разделилось очень давно следующим образом: в Индии оказалась 'философия', в

Египте - 'теория', а в нынешних Персии, Месопотамии и Туркестане -

'практика'.

- И так остается по сей день? - спросил я.