Петр Демьянович Успенский

В поисках чудесного. Фрагменты неизвестного учения 3

мысль:

'- В конце концов, идет война. Каждому хочется стать миллионером.

'В этом холодном и спокойном тоне мне послышалась особого рода

фаталистическая и безжалостная похвальба, граничащая с цинизмом; и я спросил

его чуть резко:

'- И вы тоже?

'- Что? - не понял он.

'- Разве и вам не хочется того же?

'Он ответил неопределенным и слегка ироническим жестом. Мне показалось,

что он не расслышал или не понял меня, и я повторил:

'- А вы не хотите поживиться?

'Он улыбнулся особенно спокойно и произнес с серьезным видом:

'- Мы всегда извлекаем пользу. К нам это не относится. Нам все равно -

война или нет войны. Мы всегда получаем прибыль.

(Конечно, Гурджиев имел в виду эзотерическую работу, 'собирание знаний'

и собирание людей. Но А. понял его в другом смысле: он решил, что Гурджиев

говорит о 'нефти'.)

'Было бы любопытно побеседовать с ним и поближе познакомиться с

психологией человека, чей капитал зависит разве что от порядка в Солнечной

системе, который вряд ли будет потрясен; и потому его доходы оказываются за

пределами войны и мира'.

Так А. закончил эпизод с 'нефтяным королем'.

Нас особенно удивил 'французский роман' Гурджиева. Или А. изобрел его и

прибавил к собственным впечатлениям, или Гурджиев и впрямь заставил его

'увидеть', т.е. вообразить, французский роман в каком-то томике, покрытом

желтой, а то и не желтой обложкой, - потому что Гурджиев по-французски не

читал.

После отъезда Гурджиева и до самой революции мы только раз или два

получили от него вести из Москвы.

Все мои планы давным-давно расстроились. Мне не удалось издать книги,

которые я собирался издать; я не сумел ничего подготовить и для иностранных

издательств, хотя с самого начала войны видел, что литературную работу

придется перенести за границу. В последние два года я все свое время отдавал

работе с Гурджиевым, его группам, беседам, связанным с работой, поездкам из

Петербурга - и совершенно забросил собственные дела.

Между тем атмосфера становилась все более мрачной. Чувствовалось, что

обязательно что-то должно произойти и произойти очень скоро. Но люди, от

которых, казалось, зависел ход событий, не были способны увидеть и

почувствовать этого. Эти марионетки не могли понять, что им угрожает

опасность; они не соображали, что та же самая рука, та же нитка, которая

вытягивает из-за куста фигуру разбойника с ножом в руке, заставляет их

отвернуться и любоваться луной. Все было точь-в-точь как в театре кукол.

Наконец разразилась буря. Произошла 'великая бескровная революция' -

самая бессмысленная и явная ложь, какую только можно придумать. Но еще

невероятнее было то, что люди, находившиеся в центре всех событий, смогли

поверить в эту ложь и в окружении убийств говорить о 'бескровной' революции.

Помню, в те дни мы говорили о 'власти теорий'. Люди, которые ждали

революцию, возлагали на нее свои надежды и видели в ней освобождение от

чего-то, не смогли и не захотели увидеть того, что действительно происходит,

а только то, что, по их мнению, должно было произойти.

Когда я прочел на листовке, напечатанной на одной стороне бумаги,

известие об отречении Николая II, я почувствовал, что здесь - центр тяжести

всего происходящего.

'Иловайский мог бы встать из гроба и написать в конце своих книг: март

1917 года, конец русской истории', -сказал я себе.

Особых симпатий к династии у меня не было, но я просто не желал себя

обманывать, как поступали в то время многие. Меня всегда интересовала

личность императора Николая II; во многих отношениях он был замечательным

человеком; но его совершенно не понимали, и сам он не понимал собственной

личности. О том, что я прав, свидетельствует конец его дневника,

опубликованного большевиками; этот конец относится к тому периоду, когда,

преданный и покинутый всеми, он показал замечательную стойкость и даже

величие души.

Ни, в конце концов, дело было не в нем как личности, а в принципе

единовластия н ответственности перед той властью, которую он представлял

собой. Верно, что значительная часть русской интеллигенции отвергала этот

принцип. И для народа слово 'царь' давно утратило свое былое значение.

Однако оно по-прежнему сохраняло огромный смысл для армии и бюрократической