Рудольф Штайнер

Очерк теории познания Гетевского мировоззрения

познания

тот субъективный элемент, который мы так решительно хотели устранить из нее.

Ведь если его нет в остальном мире восприятия -- так можно бы далее

заключить из наших рассуждений, -- то все же мысль, даже по нашему

собственному воззрению, носит характер субъективный.

Это возражение основано на смешении арены деятельности наших мыслей с

тем элементом, от которого они получают свои содержательные определения,

свою внутреннюю закономерность. Когда мы производим известное мысленное

содержание, мы не определяем при этом, в какие сочетания должны вступать

наши мысли. Мы создаем только возможный повод для того, чтобы содержание

наших мыслей могло развиваться согласно своей собственной природе. Мы

задаемся мыслью 'а' и мыслью 'б' и, приводя их во взаимодействие, даем им

возможность вступать в известное закономерное сочетание. Не наша

субъективная организация определяет так или иначе эту связь между 'а' и 'б',

а единственно только само содержание 'а' и 'б'. Что 'а' и 'б' относятся друг

к другу известным образом, а не иначе, на это мы не оказываем ни малейшего

влияния. Наш дух производит сочетание мысленных масс только согласно их

содержанию. Таким образом, в мышлении мы следуем принципу опыта в его

строжайшей форме.

Этим опровергается воззрение Канта и Шопенгауэра, а в более широком

смысле и Фихте, будто законы, принимаемые нами для объяснения мира, суть

лишь результат нашей собственной духовной организации и мы вкладываем их в

мир только вследствие нашей духовной индивидуальности.

С субъективистической точки зрения можно было бы сделать еще одно

возражение. Если даже закономерное сочетание мысленных масс и производится

нами независимо от нашей организации, а зависит от их содержания, то само

это содержание может все-таки быть чисто субъективным продуктом, просто лишь

качеством нашего духа; так что мы только соединяем элементы, созданные

предварительно нами самими. В таком случае мир наших мыслей есть также лишь

нечто субъективно кажущееся. Но это возражение очень легко устранить. Дело в

том, что если бы оно было обосновано, то мы сочетали бы содержание нашего

мышления по законам, происхождение которых было бы нам совершенно

неизвестно. Если последние не проистекают из нашей субъективности -- а это

мы уже раз опровергли и теперь можем считать вопросом решенным, -- то откуда

же берутся связующие законы для содержания, которое мы сами создаем?

Итак, мир наших мыслей есть вполне на себе самой покоящаяся сущность, в

себе замкнутое, само по себе совершенное и законченное целое. Теперь мы

видим, которая из двух сторон мира мыслей имеет более существенное значение:

это объективная сторона их содержания, а не субъективная -- их проявления.

Всего яснее это понимание внутренней законченности и совершенства

мышления выступает в научной системе Гегеля. Никто в такой степени, как он,

не ждал от мышления такой совершенной мощи, что оно могло, исходя из самого

себя, обосновать цельное миросозерцание. Гегель питает безусловное доверие к

мышлению; более того, оно для него есть единственный фактор

действительности, которому он, в истинном смысле слова, доверяет. Но как бы

ни было в общем справедливо его воззрение, все же это именно он благодаря

слишком крайней форме защиты им мышления лишил его всякого уважения в глазах

современников. Способ изложения им своих взглядов повинен в злосчастной

путанице, проникшей в наше 'мышление о мышлении'. Желая сделать особенно

наглядным значение мысли, идеи, он провозгласил мысленную необходимость в то

же время и необходимостью реальной. Этим он создал ошибочное представление о

том, что определения мышления имеют не чисто идейное, но и реальное

значение. Скоро его воззрение было истолковано так, будто он искал мысль,

как какую-нибудь вещь в мире самой чувственной действительности. И

относительно этого он собственно никогда достаточно ясно не высказался.