Рудольф Штайнер

Философия свободы (Часть 1)

одном из писем Сенеки (Аd Luc.

СХI,12), слишком поздно осознавшего, какую роковую роль сыграла дурная

филологическая выучка в формировании нравов его воспитанника Нерона.

Абсолютно верное восклицание, если дополнить его столь же верной его

изнанкой: в не-чтении тоже.

'Свои' возразят ближе к существу дела и с упреком: Зачем же говорить о

непрочитанной книге, когда книга эта регулярно читается, хоть и немногими,

но наверняка. -- Знаю это, но не об этом речь. Никто не разъяснил этого

лучше, чем сам Рудольф Штейнер, когда спустя двадцать пять лет после 1-го

издания книги, стало быть в 1918 году встал вопрос о ее переиздании.

Послушаем этот отрывок; речь идет тут именно о читателях и почитателях

Штейнера: 'Держались отнюдь не того, что им давалось, а всяческих лозунгов и

шаблонов... По сути относились довольно-таки безразлично к сказанному мною

самим, к тому, что сам я счел нужным издать. Конечно, все это читалось. Но

из того, что нечто читается, никак не следует еще, что оно принималось...

критерием оценки служило не то, что исходило из моих уст или фигурировало в

моих книгах, а то, что один развил в себе мистическое, другой как

теософское, третий как-то еще иначе, четвертый совсем иначе и т.д....

Разумеется, выпускать 'Философию свободы' новым изданием никак не могло в

силу сказанного выглядеть чем-то особенно привлекательным и идеальным'. А

между тем счет здесь шел и продолжает идти как раз на идеальное. Допустив,

что этой книге мало быть просто прочитанной, придется допустить, что ей мало

быть и просто пережитой. Она, скажу я в библейски-евангельском смысле,

должна быть съедена: сверхмощный образ, связующий книгу пророка Иезекииля с

Откровением Иоанна Богослова: 'И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне

книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем,

но в устах твоих будет сладка, как мед' (Откр. 8,9).

Ибо жестоко ошибся бы тот, кто счел бы эту книжку просто книгой. Во

всем наследии Рудольфа Штейнера ей назначена, математически говоря, роль

бесконечно отдаленной точки, к которой целокупно устремлена парабола этого

трехсотпятидесятичеты-рехтомия. Устраните ее -- гипотеза более чем

абсурдная, -- и антропософия тотчас же оскалится своим неразлучным

теософско-браминским двойником. Солнечный эврит-мический жест застынет в

мертвом 'стоп-кране' всяческих йогов и магов, и вместо чистоплотнейшей

мысли, хранящей верность своей аристотелевско-гегелевской пробе даже и в

сферах, где искони хозяйничали только 'Кассандры', взору предстанут сплошные

позы и грезы обольстительно урчащего чревом антисанитарийного оккультизма.

Спрошенный однажды, что -- на случай будущей катастрофы -- хотел бы он

видеть уцелевшим из всего им созданного, Штейнер ответил моментально:

'Философию свободы'. Ответ, транспарирующий в ближайшем восприятии всеми

оттенками субъективного пристрастия. Он действительно любил эту книгу: самый

одинокий человек -- самую одинокую книгу. Сохранилось потрясающее письмо,

написанное им Розе Майредер в ноябре 1894 года, сразу по выходе в свет

книги; чисто бетховенские раскаты этого письма не оставляют никаких сомнений

относительно состояния, в котором писалась 'Философия свободы': 'Я не учу, я

рассказываю то, что внутренне пережил сам. Рассказываю так, как я жил этим.

В моей книге нет ничего, что не носило бы личного характера. Даже форма

мыслей. Натура, склонная к учительствованию, смогла бы расширить весь труд.

Возможно и я сделаю это в свое время. Но прежде всего я хотел изобразить

биографию одной взыскующей свободы души. Тут уж никак не можешь быть в

помощь тем, кто стремится с тобой над всяческими рифами и пучинами. Надо

самому быть начеку, чтобы одолеть их. Остановиться и разъяснять другим, как

легче всего было бы тут сориентироваться -- для этого слишком сильно жжет

самого тебя изнутри тоска по цели. Мне кажется к тому же, что я сорвался бы,

попытайся я одновременно искать подходящих путей для других. Я шел своим

путем, и делал это, как мог; этот путь и описал я следом. Как надлежало бы

идти другим, для этого я мог бы задним числом подыскать сотню способов. Но

ни один из них я не хотел поначалу наносить на бумагу. Некоторые крутые

скалы перепрыгнуты в моем случае самовольно и совершенно индивидуально, я