Рудольф Штайнер

Истина и наука

образ вообще не имеет значения для объективного мира и имеет таковое

только как основа для процесса познания. Итак, не тот образ мира, который

дается его теорией, субъективен, но скорее тот, который сначала дан этому

'я'. Если называть этот данный мир опытом, как это делает Фолькельт и

другие, то нужно сказать: наука восполняет образ мира, являющийся,

вследствие устройства нашего сознания, в субъективной форме как опыт, до

того, что он есть по существу.

Наша теория познания дает основу для в истинном смысле этого слова

понимающего себя идеализма. Она обосновывает убеждение, что в мышлении

становится доступной нам сущность мира. Только через мышление может быть

раскрыто отношение частей содержания мира, будет ли то отношение солнечной

теплоты к нагретому камню или нашего 'я' - к внешнему миру. Только в

мышлении дан элемент, определяющий все вещи в их взаимных отношениях.

Возражение, которое еще могло бы сделать кантианство, заключается в

том, что охарактеризованное выше определение существа данного будет таковым

только для 'я'. На это мы должны возразить в духе нашего основного

понимания, что и расщепление 'я' и внешнего мира постоянно также лишь в

пределах данного, что, таким образом, это 'для я' не имеет никакого значения

по отношению к мыслительному рассмотрению, соединяющему все противоречия.

'Я', как нечто отделенное от внешнего мира, всецело тонет в мыслительном

рассмотрении мира; таким образом, нет более никакого смысла говорить об

определениях только для 'я'.

7 Теоретико-познавательное заключение

Мы обосновали теорию познания как науку о значении всякого

человеческого знания. Только через нее получаем мы разъяснение об отношении

содержания отдельных наук к миру. Она делает для нас возможным с помощью

наук прийти к миросозерцанию. Положительное знание приобретаем мы через

отдельные познания; ценность же знания для действительности мы узнаем через

теорию познания. Благодаря тому, что мы строго придерживались этого

основного положения и не воспользовались в наших рассуждениях никакими

обособленными знаниями, мы преодолели все односторонние мировоззрения.

Односторонность появляется обыкновенно потому, что исследование, вместо

того, чтобы заниматься самим процессом познания, сейчас же приступает к

каким-нибудь объектам этого процесса. После наших разъяснений догматизм

должен отказаться, как от основного принципа, от своей 'вещи в себе', а

субъективный идеализм - от своего 'я', так как они по своему взаимоотношению

существенно определяются лишь в мышлении. 'Вещь в себе' и 'я' нельзя

определить путем вывода одного из другого, но оба должны быть определены из

мышления сообразно их характеру и отношению. Скептицизм должен оставить свое

сомнение в возможности познания мира, так как относительно 'данного' не в

чем сомневаться, ибо оно еще не затронуто никакими дарованными через

познание предикатами. Но если бы скептицизм захотел утверждать, что

мыслительное познавание никогда не может подойти к вещам, то он мог бы это

сделать только через само мыслительное соображение, чем он, однако, и

опровергает сам себя. Ибо кто хочет через мышление обосновать сомнение, тот

implicite признает за мышлением достаточную силу убеждения. Наконец, наша

теория познания преодолевает односторонний эмпиризм, и односторонний

рационализм тем, что соединяет оба на более высокой ступени. Таким образом,

она отдает должное обоим. Эмпирику мы отдаем должное, показывая, что по

содержанию все познания о данном могут быть достигнуты только в

непосредственном соприкосновении с самим данным. Рационалист также находит

должное себе в наших разъяснениях, так как мы объявляем мышление необходимым

и единственным посредником познания.

Ближе всего наше мировоззрение, как мы его теоретико-познавательно

обосновали, соприкасается с мировоззрением А. Е. Бидер-мана45. Но Бидерман