Диакон Андрей Кураев

Буддизм и христианство (Часть 4)

удается

отметить. Создав себе отчетливое представление о саде, когда его

видишь так же с закрытыми глазами, как и с открытыми, начинают из

составляющего сад сочетания признаков мысленно одну за другой удалять

различные детали. Постепенно цветы теряют окраску и форму, они

рассыпаются, и даже оставшаяся от них пыль рассеивается. Деревья

лишаются листвы, их ветви сжимаются, будто входят в ствол, потом ствол

утончается и превращается в простую линию. Линия эта становится все

тоньше и, наконец, исчезает. В результате остается только голая земля.

У земли теперь нужно отнять камни, почву. Земля, в свою очередь,

исчезает и т.д. Такие упражнения приводят к уничтожению представлений

о мире форм и материи, к последовательному достижению чистого и

бескрайнего пространства, понимания бесконечности сознания и, наконец,

к постижению сферы 'пустоты' и сферы, где нет ни сознания, ни

отсутствия сознания' [840].

Это не перевод внутреннего взгляда от мира тварного к Вечному. Это

закрытие самого взгляда. Это не переориентация ума и воли, а стирание

собственно ума и самой воли.

Поэтому понятна реакция христианина на буддистскую нетовщину. Едва ли

не впервые эта реакция была выражена в статье Владимира Соловьева под

характерным названием 'О буддийском настроении в поэзии': 'Безусловное

отсутствие всяких признаков любви к кому бы то ни было -- странный

способ готовиться к вступлению в чертог всех любящего Бога' [841].

Впрочем, это не упрек буддистам. Буддисты и не собираются вступать в

'чертог Бога'. Но тем, кто пытается синтезировать Евангелие с Буддой,

стоит задуматься над этими словами Соловьева. Если брать ту цель, что

ставит Евангелие, то можно ли ее достичь с помощью тех практик, что

предлагает буддизм?

Здесь взаимная несовместимость: то, что ценит христианство, отвергает

буддизм; и то, к чему стремится буддист, страшит христианина. 'Я

люблю, тебя, жизнь' -- это христианская песня. 'Жизнелюбие' в западном

мире -- добродетель. В буддизме -- порок.

Иногда встречаются попытки представить Нирвану как Полноту Бытия, как

апофатическое описание Божественной Преизбыточности. Но любимый образ

буддистов, привлекаемый ими для пояснения нирваны -- это огонь в

лампе. Когда в лампе выгорает все масло, она потухает. Человеческое

существование -- это лампа. Она горит, то есть длится, пока в ней есть

элементы бытия. Элементы бытия втягиваются в лампу желаниями. Угаси

желания -- и огонь погаснет. Жизнь уйдет. 'Огонь светильника горит,

кажется длящимся, существующим. Между тем в каждое мгновение мы имеем

в действительности новый огонь, длящегося огня нет. Следовательно, нет

и огня вообще, а есть какое-то течение новых элементов, которое мы

привыкли называть огнем. Когда масло в светильнике иссякнет, огонь

погаснет, течение моментов огня прекратится. Так угаснет и мировая

жизнь, когда перестанут появляться элементы бытия. Путь к этому

угасанию изменчивого мерцания нашей жизни найден Буддою' [842].

Так может ли образ погасшего светильника быть символом полноты

божественного огня?

Цель Будды -- загасить огонь жизни; цель Христа -- поддержать. Как

отмечает Ганс Кюнг, 'самый дискуссионный вопрос буддизма -- не

означает ли погашение страданий погашение самого человека' [843].

Ранний буддизм был вполне философичен и, кроме того, активно

противостоял брахманизму. Его не пугала последовательность. И он ясно

отличал идеал единения с Брахманом от своей проповеди Нирваны. 'Дары

проповедуют обездоленным, желания душам заурядным, пустоту -- лучшим'

[844]. Нирвана -- смерть, за которой нет возрождения.

Согласно раннебуддистской школе вайбхашиков Нирвана 'реальна'. Она

действительно уничтожает жизнь, а не образно [845].

Утверждение 'реальности' Нирваны здесь, замечу, сродни утверждению

позитивности атеизма. Мой первый семинар по изучению 'научного

атеизма' начался с того, что профессор сразу ответил на витавший в

воздухе вопрос: 'На вопрос, есть Бог или нет, научный атеизм отвечает

утвердительно: Да, товарищи, Бога нет!' Столь же реалистично и