Геннадий Исаков

Философский камень для блаженного

и стали промывать насосом систему.

- А теперь, - говорят, - бегай по дому и нюхай, где

пахнет.

Сам дьявол не поймет, чем только в том доме не воняло.

Было признано, что все прошло нормально. Поймали какую-то

общественницу и она подписалась, что у нее к нам никаких

претензий нет.

'Героический век!' - почему-то подумалось мне тогда.

Того Блаженного из метро я увидел избитого и выброшенного

из милиции, сидящего на корточках у ее стены. Я подошел к нему

и сел рядом. Закурил и неспешно завел разговор.

- Я знаю тебя. Ты Блаженный.

Тот посиневшим глазом смотрел на землю и, видимо,

соглашаясь, молча кивнул.

- Ты, парень, - продолжал я, - видать, не можешь жить без

неприятностей. Впрочем, оно понятно. Каждый имеет право на

собственное несчастье. И потому ищет его повсюду. Тебе

обязательно надо быть здесь?

- Я не знаю, где мне надо быть. - ответил тихо.- А кто это

знает?

- А почему бы не пойти домой?

- Здесь мой дом.

- Милиция? Тюрьма - твой дом?

Он глазами пустыни посмотрел вокруг и вздохнул:

- Мой дом повсюду, где я есть. А я всегда в тюрьме. Я даже

ношу ее с собой, она во мне, и не могу вырваться из своей тупой

ограниченности! Мне к свету надо - в грязи сижу. Ноги, руки

перебираю, но вяжет она! Воплю о свете с мешком на голове. Душа

обгрызана, живот я ненавижу. А в окружении какой-то бред.

Милиция - нам зеркало. Она показывает нам нас же схематично.

- Бред не имеет отраженья!

- Наша болезнь демонстрирует самую себя нам же яснее всего

во всей кровавой ясности не в какой-нибудь печати, а именно - в

милиции. В органах воздействия на нас. Милиция - не

инопланетяне! Это - мы! Наши отцы, братья, маленькие мальчишки,

попки которых мы отмывали. И вот он бъет меня резиновой палкой,

мной же сделанной, с такой ненавистью, словно у него никогда не

было матери, не было брата, любимой, как будто его кто-то

вырастил в колбе! Или вытащил из ада. За просьбу мою прочесть

мне их же обвинение, которое я должен был принять. Безысходная

тупая злоба образовалась в моем доме.

Печать беспомощна в освещении природы человеческой

низости, породившей эту же самую печать. Что останется печати,

если вдруг порок исчезнет? Она и требуют от окружения

компенсации сволочизмом. Дай преступление любой ценой! Чтоб на

обличении заработать. И вал насилия идет. Никто не скажет, для

чего. В порядке видится покорность, с регламентом страха и

ненависти. 'Человек рожден для счастья'. Взять счастье и перья

ощипать, чтоб вглубь вглядеться! Что в нем? Был классик прав:

'Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!'

Я видел, что Блаженный распаляется. Его надо бы увести от

этого опасного места, где мы птенцами у пасти сидим.

И я вмешиваюсь в монолог.

- Люди, что обидели тебя, не виноваты в том, что они, не

понимая того, обречены быть жертвами происходящей революции

жлобов. Идем со мной. Движенье нам поможет.

Мы поднялись и я его повел к себе.

- Ты, Дворник, видно хочешь навести порядок в моем уме.

Спасибо, ненапрасный труд. В моем уме, действительно, порядка

мало. Откуда взяться порядку для него?

- От природы, например. Совершенная гармония есть в ней.

- Глупость, Дворник, то, что дуракам кажется умным. Раз у

гармонии больные дети, то не гармония она. Совершенство

единственно. Как истина. И потому не может плодиться, чтоб

далее поиски себя продолжить. Да кому известно, что есть

гармония и совершенство? Где Философский Камень смысла?

- Зачем он тебе?

- Чтоб остановить безумие, происходящее в моем доме.

- Блаженный, безумие поддерживает самое себя, найдя в себе

восторг. Оно будет биться за себя. Даже жизни положит, чтоб

только не кончаться. Как безумие наркотического дурмана.

Человечество в таком дурмане. И не захочет выйти из него.

Невероятное усилие нужно для его спасения. Посмотри: люди