Всеслав Соло

Переодетые в чужие тела (Часть 1)

-- подружись с

философией!

-- С философией, Миша, с философией, -- грустновато заключил профессор.

-- А может, вы к нам, Василий Федорович?

-- Я!?... -- призадумавшись воскликнул Аршиинкин-Мертвяк, и ничего не

отвечая, зашагал по длинному коридору по направлению к большому спортивному

залу.

-- Вы что..., обиделись!? -- раскатисто и громко окликнул профессора

молодой человек, испытывая неловкость от ситуации, но профессор продолжал

удаляться молча, -- Василий Федорович -- я пошутил! -- немного заволновался

парень.

-- Ладно, -- на несколько мгновений остановившись и обернувшись назад,

подкрикнул молодому человеку Аршиинкин-Мертвяк и внезапно взбодрившись,

добавил: -- Так держать, Миша!

И молодой человек облегченно вздохнул в сторону удаляющегося профессора

и о чем-то задумавшись, смотрел ему вслед, пока Василий Федорович не скрылся

с его глаз за дальним углом коридора...

Душою профессор был чувствителен и от этого не всегда успевал

сдерживать ее в собственных сооруженных законах. Он существовал, помимо

социальной логики, еще и в своей, дополнительной, внутренней логике жизни и

потому труднее было ему, чем кому-либо, переносить экстремальные ситуации.

Иной раз не совпадали выводы социума, общества людей, с его пониманием той

или иной ситуации, и тогда радость в душе Аршиинкина-Мертвяка могла

сражаться со своим осуждением, а печаль и беда, возникающая в его окружении,

случалось, разукрашива-лась личным восторгом и одобрением. Отсюда и прослыл

профессор Василий Федорович, среди своих коллег и знакомых, интересным,

неординарным, но с тяжелым характером человеком.

Его ни то чтобы уважали, скорее, не всегда понимали, как он бы того

хотел, и многие просто не знали как себя с ним вести, отсюда и стиль его

отношения с людьми отработался: коротко, по существу, конкретно, а если

удавалось возможным, то и вообще не общаться.

На теннисной площадке большого спортивного зала играли в мячик двое:

оба играющих высокие, спортивно сложенные люди, мужчина и женщина, средних

лет, знакомые Аршиинкину-Мертвяку по университету: лаборанты-химики. Они

подбадривали каждый сам себя комплементами, то по поводу удачного удара, то

по поводу виртуозного прыжка, похваливали себя, и лишь изредка критиковали,

будто выступали в роли собственных комментаторов игры. Профессора,

потихонечку присевшего на краешек длинной деревянной лавки, протянувшейся

вдоль стены спортивного зала, они долго не замечали, а он, напряженно

наблюдал за тем, как сияющей белизны мячик, словно штриховал, пытался

заштриховывать карандашно, пространство между играющими, но белые штрихи его

тут же таяли, не оставляя следа, согласно инерционной памяти зрения.

Профессор тоже пытался заштриховать в своей памяти этим наблюдением игры то

состояние, которое возникло у него десятки минут назад во время езды в

автомобиле сюда, и эти его усилия, попытки также бесследно таяли, как и

следы от мячика, в памяти его сложного сознания, и теперь, порожденное

минутной слабостью внутренних законов, состояние, продолжало отчетливо

помниться, хотя и не назойливо и без чувств, но все же -- мешало

переключиться на привычную среду переживаний и размышлений, оно

фотографически, портретно присутствовало и смотрело в упор на

Аршиинкина-Мертвяка и являлось единственным свидетелем профессора, видящим

его изнутри. Состояние молчало, но оно неумолимо понимало то, что никто не

мог понимать, и Василий Федорович знал, что оно никому и ничего не расскажет

и не шепнет, но все же... это его стесняло и порождало дополнительный

дискомфорт и неуклюжесть. Так, в никем не замеченном сидении на лавочке

большого спортивного зала, определенное время профессор просидел в

собственности своего одиночества, которое все больше, с годами, пыталось

навязываться ему.

'Наверняка они скоро поженятся...' -- продолжал размышлять про себя

профессор в адрес рассматриваемых им, корчущихся в падениях и прыжках, гибко

изламывающихся фигурок людей с ракетками в руках на теннисной площадке,

занятых упругостью мышечного азарта. -- 'Они еще молоды и свежи, а я...' --

думалось грустновато ему.

Неожиданно профессор опять вспомнил о дочери. -- 'Теперь она проснулась

уже, девочка моя', -- сладко проговорил одними губами.