Всеслав Соло

Изида или Врата Святилища (Часть 1)

тюремщика, -- жрать

будете?... -- Тюремщик молчаливо усмехался над своими

питомцами. Четверо ничего не ответили.

-- Сдохнете с голодухи! Пидары!... -- проорал оскалисто

он. -- Ну и х.. с вами, голодуйте, -- добавил тюремщик

поспокойнее. Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный

квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические

шаги в коридоре... Заключенные долго сидели неподвижно и

опустошенно переглядывались...

-- А может, все-таки пожрем, ребята?.. -- исподволь словно

попросился Полковник.

-- Ты что, гад!.. -- вскочил с залеженных нар Пахан на

прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на

Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую

сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену... -- Завтра тебя

утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!... Гнида! --

Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть

молча...

Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну.

Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно

дальше, отойти прочь...

-- Пахан! -- окликнул шагающего Косой.

-- Молчи! -- огрызнулся Пахан. -- Я знаю, что делаю.

-- Я люблю тебя, Пахан.

Пахан остановился, пристально обернулся от окна на

последний голос.

-- Знаю и верю, -- задумчиво сказал он, подошел к любимому

арестанту, обнял и поцеловал его.

-- Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас --

никогда!.. -- отрывисто заговорил Косой. -- Люди мы или не

люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! -- дико

проорал он в сторону двери. -- Да... Но жрать все-таки, х.....

-- Молчи! Падла! -- зверино прошипел Пахан.

Косой тут же осекся и виновато сморщился.

Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И

вот...

Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере:

стал целовать его в губы.

-- Хорошая... -- властно шептал он, -- одна ты у меня...

Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил

свое мужское достоинство. Этот арестант выглядел утонченно,

женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и

привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый;

в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание. Под штанами у

арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и

стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто

задремали...

-- Людочка... -- насладительно засопел Пахан, истекая

слюною, а я -- отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся

прочь.

Одержание любви

В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону,

когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива,

я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника

кооператива: укрепить дверной проем. Но по теснине сложившихся

обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное,

которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло

привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в

тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный

день.

Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала

быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания

встречи расступились передо мной.

И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о

своем приходе.

Гришина командировка истекала через три дня, и я должен

был спешить уладить все, что только можно.

В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к

встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти,

вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не

мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне

познания Астрала. 'Вне меня просторы эти, я не долго в них

летал, -- вспомнились мне мои строки, -- потому что все на

свете за просторы я отдал', -- только бы и осталось тогда мне

сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю,

любимейшую привязку на Земле. А Наташу я не хотел убивать, да и

нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она

приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам

превратился в наваждение.

Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и

потому обладали мы предметами только теми, которые были на

нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать