Х.А.Льоренте

История испанской инквизиции. Том II (Часть 2)

дойдя до двадцатишестилетнего возраста и став монахиней и даже

настоятельницей, я стала делать сумасбродства, на которые никогда не была

способна... Иногда случалось, что бес Перегрино, который играл роль

старшего, находился в спальне второго этажа, когда я была в приемной, и он

говорил: 'Донья Тереза находится с посетителями? Скоро я заставлю ее

прийти'. Я не слыхала этих слов. Я тем более не видала Перегрино. Но я

испытывала внутри невыразимую тревогу и быстро прощалась с посетителями. Я

делала это, ничего не соображая. Я чувствовала присутствие беса, который был

в моем теле. Без размышления я бросалась бежать, бормоча: 'Господин

Перегрино меня зовет'. Я шла туда, где был бес. Еще не дойдя туда, я уже

говорила о предмете, о котором там разговаривали и о котором я не имела

раньше никакого понятия. Некоторые люди говорили, что мы из тщеславия

притворялись, что находимся в таком состоянии, я якобы делаю это с целью

привязать к себе монахинь. Но для того, чтобы убедиться, что не это чувство

заставляло нас так поступать, достаточно знать, что из тридцати монахинь

двадцать пять были в этом состоянии, а из пяти других три были моими лучшими

подругами. Что касается посторонних лиц, мы более заставляли их бояться нас

и бежать от нас, чем любить и добиваться... Были ли мои действия и мои слова

свободны, один Бог может ответить за мое сердце. Он знает, как мало я

заслужила, чтобы меня обвиняли. В это дело вложили столько злобы, что хотя

каждое выражение и каждый факт были верны, если их разобрать отдельно и

независимо друг от друга, вместе они образовали такую лживую и опасную

совокупность, что я была не в силах рассказать откровенно все произошедшее,

для доказательства невинности моей души. Таким образом, я чистосердечно

давала оружие против самой себя, позволяя делать лживые и коварные выводы из

моих слов. Однажды дом Диего Серрано, допрашивая меня, сильно оскорблял

брата Франсиско и сказал мне: 'Хотя вы считаете его человеком хорошим и

святым, вы сослужите большую службу Богу, если расскажете, что знаете о нем,

потому что слово или действие в связи с другим действием помогает открыть

истину'. Для удовлетворения его желания я постаралась припомнить, что могло

быть принято в дурном смысле. Я вспомнила, что до принятия монашества я ему

однажды сказала, что училась математике из повиновения воле родителей, на

что он возразил: 'Я очень рад этому; через эти познания ты вскоре

приобретешь сведения о многих вещах, относящихся к натуральной философии'.

Он указал некоторые из этих вещей и прибавил: 'Как можешь ты думать, что

естественно, чтобы голая женщина меньше стыдилась показаться перед мужчиной,

чем перед другой женщиной и наоборот?' Серрано велел секретарю записать эти

слова и следующие как относящиеся ко мне: подсудимая выслушала и сочла это

за верное и истинное учение. Я ему отвечала: 'Я не принимала этого за

учение, я только выслушала как тайну природы. Я не поверила этому и не

придала никакого значения, только это и следует записать'. Дом Диего,

выслушав меня, сказал: 'Это все равно'. На это я ничего не ответила. Когда

мне предложили подтвердить мои слова, я была в приемной с двумя

доминиканцами. Мне стало так стыдно, что я потеряла голос и была не в

состоянии видеть или слышать то, что мне читали; я ничего не отвечала. Когда

затем меня перевезли в Толедо, я убедилась, что моим словам не желают

поверить. С этой мыслью я решила говорить только чистую правду; я так и

поступила. Если мне возражали, я всегда отвечала: 'Пусть пишут, что хотят,

потому что я не знаю, что говорю'. Это была правда, потому что мой ум был

сильно подавлен. Сам дьявол не мог бы более превратно истолковывать

некоторые факты. Однажды, когда я была на исповеди, я хотела посоветоваться

с духовником о некоторых моих сомнениях; стыд удерживал меня и сковывал

уста. Брат Франсиско побуждал меня объясниться. Я отвечала ему, что не могу

говорить, потому что краснею от того, что хотела сказать. 'Чего ты

краснеешь, - сказал он мне, - имеющий в сердце любовь не смущается и не

стыдится признания, каково бы оно ни было'. Это была истина, выраженная

наивно. Однако ее превратили в преступление, извлекая из нее положение:

когда любят, не стыдятся. Оно содержало уже недобрый смысл. Таким же образом