Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

Но самой выразительной параллелью будет, мне кажется,

сопоставление обстоятельств смерти обоих царей. В первом случае

- гниение заживо, метание в тоске и молитвах, отчаянные попытки

смягчить Божество приказами о помиловании преступников, об

отпирании всех темниц. В другом - безоглядная отдача себя

порыву - спасти погибающих матросов - и собственная смерть как

следствие этого героического поступка. Ясно, конечно, что и

посмертье Петра не могло иметь ничего общего с посмертьем его

далекого предшественника.

Но в синклит не может вступить тот, кто сам превратил себя

в палача - и в переносном и в буквальном смысле; кто

перешагивал через гекатомбы жертв - собственных подданных, не

повинных ни в чем и отдавших Богу душу только потому, что вождю

потребовалось сию же минуту и без малейшей заботы о жизни тысяч

строителей воздвигнуть новую столицу - ключ к мировому будущему

России.

К этой столице и привязались шельт, астрал и

демонизированный эфир основателя Петербургской империи. Медный

Всадник Фальконета - не просто статуя. Это - нечто вроде иконы

Второго Жругра, персонифицированного в условном обличий самого

яркого из его человекоорудий. Это также подобие основателя

Друккарга, мчащегося на бешеном раругге. Мало того: это

исправленное сообразно человеческому сознанию и условиям Энрофа

отображение основателя Дуггура, восседающего в лунной полутьме

на гигантском змее и озаряющего факелом в простертой руке

пышную и мрачную площадь. На площади Сената понятия

переворачиваются: Петр мчится на коне, попирая змею; кругом -

светлые колоннады ампира. Но, как и всякая икона, в которой

встретились излучения изображенного с излучениями эмоционально

созерцающих и благоговейных людских множеств, этот памятник

тысячами нитей связан с тем, чей прах двести лет покоится в

подземелии Петербургской крепости.

А шельт императора, облаченный теперь в демонизированный

материальный покров, прикован тяжкой цепью своих деяний к

изнанке своего собственного сооружения. Как движущаяся

кариатида в цитадели Друккарга, этот гигант и доныне

поддерживает то, что созидал: Российскую мировую державу. Да и

он ли один? Могут сменяться Жругры, рушиться и снова строиться

формы народоустройств, но великий реформатор останется одним из

тех, кто поддерживает своей мощью Российское государство, пока

оно существует на Земле. А потом? Кто и когда снимет с этого

Атласа его ношу? Только освобождение Навны, только разрушение

Друккарга, только гибель последнего из Жругров, только конец

российского великодержавия.

КНИГА IX. К МЕТАИСТОРИИ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ИМПЕРИИ

ГЛАВА 1. ВТОРОЙ УИЦРАОР И ВНЕШНЕЕ ПРОСТРАНСТВО

Перед мыслью, направленной на осмысление русской

метаистории последних веков, само собою возникает разительное

сопоставление двух исторических моментов.

Избранная всенародным собором, благословляемая церковью,

приветствуемая всеми сословиями страны, санкционируемая

авторитетом великих родомыслов Смутного времени, приступила

династия Романовых к благодарному и суровому труду -

восстановлению и возвеличению России. Царем был

шестнадцатилетний мальчик, лишенный каких бы то ни было даров,

не проявивший исключительных качеств и позднее; но ему

прощалось все, никто не требовал от него гениальности. Общество

было сильно непоколебимой уверенностью в том, что эта монархия,

выстраданная народом в страшном горниле смут, иноземных

вторжений и безвластия, охраняема и направляема свыше. И

действительно: фатальная невозможность создать другие,

светлейшие силы, дабы оградить народ от погибельных натисков

извне и от погибельных распрь внутри, довлела над демиургом.

Она вела к тому, что второй уицраор России вместе со своими

человекоорудиями - носителями государственной власти - был

осенен провиденциальной санкцией как меньшее из зол.

Миновало триста лет. Ненавидимая всеми классами,

презираемая всеми творческими умами нации, осуждаемая высшим

представительством народа, увлеченная в мистическую муть

гипнотизирующим взором мужика-проходимца, мечтавшего о

патриаршем клобуке, монархия Романовых рухнула почти без

сопротивления. Последний самодержец был столь же бесцветен и