Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

в нем.

Татарщина и вековая борьба за создание национального

государства сталкивали русских лишь с народностями, по

культурному уровню их не превышавшими, и притом сталкивали

почти исключительно на полях битв. В итоге выработался огромный

национальный эгоцентризм, переливавший всеми цветами радуги от

религиозно-мистической гордыни до пошлой обывательской спеси. А

после победы над поляками в 1612 году народ русский вырос в

собственных глазах в некоего исполина, в единственный народ

Божий на земле; недалеко уже было и до той температуры кипения,

которая порождает пары столь бурные, что они в конце концов

взрывают сосуд национально-государственного бытия, как это

случились однажды с народом еврейским. Когда читаешь творения

протопопа Аввакума или знакомишься с эсхатологическими

упованиями других учителей раскола, этот православно-русский

мессианизм ударяет в наш, к счастью, уже невосприимчивый ум с

такою силой, что от этих писаний отшатываешься с чувством,

похожим на то ощущение, которое заставляет нас отдернуть руку

из-под стоградусной паровой струи. Преклоняться перед личным

героизмом раскольников можно и должно. По-своему разделять

чувство породившей раскол трансфизической тревоги - вполне

естественно. Но слава Богу за то, что это движение не стало на

Руси власть имеющим. Народ, возомнивший себя мессией, а все

остальное человечество - блуждающим во тьме, обрекает себя на

одно из двух: или на трагедию разрушения своей исторической

цитадели (вспомним опять-таки еврейство), или на бесплодное

кипение и выкипание в самом себе, в тех самых границах, которые

он счел броней против великих культурных и этических соблазнов:

вспомним Византию. Давно уже осознан и выражен тот факт, что

всякий народ, несущий в мир, как говорил Достоевский, новое

слово, ощущает свое избранничество. Но это избранничество - не

единственно, и всякое самообольщение на этот счет грозит

катастрофой.

Эпоха Петра спасительно перевернула представление русских

о человечестве; теперь оно начало слагаться не из двух, а уже

из трех величин. Во-первых - великая Западная культура (тогда

еще не замечали, что культур на Западе - две:

Романо-католическая и Северо-западная, в основном германская,

тесно связавшая себя с протестантизмом). Эта единая, как

казалось, Западная культура была волшебно-притягивающей,

глубокой, зрелой, многосторонней; культура, удивительная, между

прочим, и тем, что, становясь демократически-трудолюбивой, она

оставалась аристократически-презрительной. Приходилось во

многом идти к ней на выучку.

Во-вторых неопределенное туманище 'диких' и 'языческих'

народов, со включением в эту категорию, по причине собственного

невежества, народов буддийских, индуистских и даже

мусульманских: считалось, что у этих учиться нечему и по

отношению к ним можно в свою очередь усвоить аристократический

взгляд сверху вниз.

И, наконец, собственный сверхнарод: это хоть и не мессия,

но и по объему своему, и по размерам территории, и по ощущению

затаенной в нем силы предназначен, очевидно, к чему-то великому

и вынужден торопливо нагонять упущенное.

Но если попробовать под этим слоем новых представлений

обнаружить какую-либо идейную глубину, мы скоро принуждены

будем остановиться в горестном недоумении. В самом деле: какое

содержание вкладывалось в понятие 'великого будущего' России?

Каким культурным или социальным смыслом оно насыщалось?

В XVIII веке мы не найдем ответа более содержательного,

чем ломоносовская формула, возвещавшая, что 'будет собственных

Платонов и быстрых разумов Невтонов Российская земля рождать'.

То есть народ российский окажется не беднее других, выдвигая на

авансцену отдельные личности, одаренные гениальностью. И

только.

Но Ломоносов - сам, быть может, наш первый гений (вестник)

со времен Андрея Рублева - не мог, очевидное дело, не

находиться в той или иной степени под воздействием Яросвета и

Навны. Когда же мы от поэтических формул, пусть до крайности

упрощенных, но все же несущих отсвет этой инспирации, перейдем

к тем пластам национального сознания, которыми владел демон

великодержавной государственности, нас еще более поразит

пустота идеи 'российского величия'.

Сколько бы мы ни разыскивали в высказываниях людей XVIII