южноамериканского материка тот
необычайный духовный, экономический и социально-политический
уклад (некоторые исследователи называют его теократическим
социализмом), который характеризуется высоким материальным
довольством, купленным ценой предельного порабощения личности,
ценой потери человеческого Я в беспрекословно повинующейся
безликой массе. Страшнее такого строя, доведенного до
совершенства, то есть до превращения в дьявольскую машину
массовых духовных убийств, нет ничего; мечта Гагтунгра в той
мере, в какой она касается человечества, заключается именно в
этом. Только масштабы при этом грезятся не национальные, а
планетарные, но ведь надо же с чего-нибудь начинать... Если бы
держава инков нашла в себе силы для отпора испанцам, для
усвоения их технических и военных преимуществ и для дальнейшего
самостоятельного развития, как, например, Япония, то через
некоторое время человечество стало бы лицом к лицу с тиранией
столь централизованной, столь совершенной, столь мощной и
неколебимой, что взор теряется в мутных заревах
общечеловеческих катаклизмов, не совершившихся именно благодаря
испанцам и только им.
Оправдываются ли этими дальними положительными следствиями
те, кто совершал зверства над императором Атахуальпой, надо
всеми личностями, составлявшими перуанский народ? Служат ли
вообще в оправдание человеку, совершившему зло, косвенные,
дальние, непредвиденные им положительные следствия его деяний?
- Странная мысль. Конечно, нет! Косвенные, дальние следствия,
которых он предвидеть не мог, будь они благими или дурными, не
идут совершившему ни в оправдание, ни в осуждение.
Оправдывается он или осуждается за совершенное только
следствиями ближайшими, находившимися в поле его зрения, и,
главное, теми побуждениями, которые им в данном случае
руководили. В этом и заключается карма личная.
Что же пожинает своими страданиями и смертью человек,
падающий жертвой национального бедствия? - Отчасти он все-таки
пожинает этим плоды личной кармы; если же он сам ни в каких
злодеяниях не виновен, то он страдает и умирает не в качестве
личности, а в качестве члена национального коллектива, и своим
страданием и смертью способствует развязыванию этого
кармического узла навсегда, В этом заключается карма
коллективная, в данном случае -
национально-культурно-государственная. Сумма личностей,
составлявших перуанский народ во второй четверти XVI века и
развязавших своей гибелью страшный узел национальной кармы, -
освобождается ли эта сумма личностей тем самым для восхождения
в иноматериальных мирах и для творения там своей просветленной
метакультурной сферы? - Да, конечно. Такая сфера творится в
ряду затомисов; она называется Интиль, и туда поднялись или
поднимутся, рано или поздно, все, составлявшие некогда великий
народ древнего Перу.
Подлежит ли в таком случае - не отдельные злодеяния
конкистадоров, но суммарный факт уничтожения перуанской империи
- некоторой второй этической оценке, такой оценке, которая не
снимет с совершивших это зло ни осуждения нашей совести, ни
беспощадных кармических следствий в посмертии каждого из них,
вплоть до вековых мучений в Укарвайре или Пропулке, но которая
даст этому злу относительное оправдание: оправдание не в плане
индивидуальной человеческой моральной ответственности, а в
плане становления народов и человечества, в плане стези
демиургов? - Да, подлежит.
Именно в такой оценке проявится, в применении к
разбираемому случаю, этика метаистории. Это есть как бы второй
этический слой, простертый над привычным для нашего сознания и
нашей совести слоем этики чисто гуманистической.
Обширное отступление это о некоторых принципах
метаисторической этики было необходимо для ответа на вопрос,
поставленный несколькими страницами ранее.
Да, в некоторых случаях метаисторическое созерцание может
приводить к относительному оправданию (только в плане
общечеловеческого становления, а не в плане индивидуальной
кармической ответственности) завоевательных предприятий. И даже
к невольному сокрушению о том, что такого-то предприятия не
произошло. Примирить это с элементарными нравственными нормами,
'ясными как день, и необходимыми как хлеб',