Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

доказательств. Он ошеломляет.

=================================================

* Жизнеописание отечественных подвижников благочестия

XVIII и XIX веков. Изд. Январь. 1906 г. Афонский русский

Пантелеймонов монастырь.

=================================================

Огромный, голый, полусферический череп. Над ушами -

остатки волос, совершенно белых, наполовину прикрывающих ушные

раковины. Чело, на 'хладный лоск' которого 'рука искусства'

наводила когда-то тайный гнев, теперь почти грозно. Губы,

отчетливо видные между усами и редкой бородой, сжаты с

невыразимой скорбью. В глазах, устремленных на зрителя, -

суровая дума и непроницаемая тайна. Горестной мудростью светят

эти испепеленные черты - те самые черты, которые видели мы все

столько раз на портретах императора, - именно те. Они

преобразились именно в той мере и именно так, как могли бы

преобразить их года и внутренний огонь подвига.

Для того чтобы 'подделать' это портрет, чтобы умышленно

(да и ради чего?) придать старцу нарочитое сходство с

Александром и при этом с такой глубиной психологического

проникновения постичь всю логику духовной трагедии этого царя,

- для этого безвестный живописец должен был бы обладать

прозорливостью гения. Но здесь не может идти речь не только о

гении, но даже о скромном таланте: как произведение искусства

портрет почти безграмотен.

Я невольно начинаю аргументировать. Мне бы хотелось

привлечь все средства, чтобы передать другому свое знание.

Потому что великих властителей с подобным историческим

катарсисом едва ли удастся насчитать в мировой истории больше,

чем пальцев на одной руке. Диоклетиан? Но, отказавшись от

власти, он ушел не в 'пустыню', а просто в частную жизнь, как и

Сулла. Карл V? Но он и в монастыре св. Юста не забывал

государственных дел, а жизнь его там была окружена таким

комфортом, какому позавидовал бы любой герцог. Нет, мне

вспоминаются некоторые государи Индии, воистину великие, -

великие духом. Приходят на ум образы Чандрагупты Маурья,

основателя первой Индийской империи, после блестящего

царствования отрекшегося от трона, вступившего на аскетический

путь джайнов и покончившего жизнь тем искупительным

самоубийством, которое допускается в этой религии: отказом от

пищи; одна из колоссальнейших фигур всех времен и народов,

император Ашока, после сокрушительной победы над государством

Калингой постигший греховность убийства человека человеком,

возвестивший об оставлении им пути 'завоевания мира' ради пути

распространения благочестия и после длительного царствования,

едва ли не светлейшего в истории, принявший буддийский

монашеский сан. Но все эти судьбы глубоко индивидуальны. И

второй истории о тайном уходе государя могущественной державы и

о смерти его через много лет в полной безвестности я не знаю.

Мое горячее желание - чтобы это было, наконец, понято.

Именно поэтому я иногда прибегаю к историческим аргументам. Но

этого я не должен, этого я не хочу. Это - задача

исследователей. Я же - безо всякой, конечно, аргументации -

могу только чуть-чуть указать на метаисторический смысл

некоторых явлений.

Те годы совпали с последними годами жизни русского

святого, которого можно и должно поставить рядом с великими

подвижниками далеких времен: преподобного Серафима Саровского.

Молва о нем широко разливалась по стране, и среди почитателей

Саровского, пастыря и чудотворца, обозначились имена с

великокняжеской титулатурой.

В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный

человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и

вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного

как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое

оставались не известными, по-видимому, никому, кроме

преподобного.

Миновало несколько лет - время, достаточное для того,

чтобы официальная версия о смерти в Таганроге императора

Александра крепко вошла в общественное сознание. Немногие

посвященные свято хранили тайну: каждый понимал, что приоткрыть

хоть крайний уголок ее значит закончить жизнь в казематах

Шлиссельбурга либо в других, еще более скорбных местах. У всех