Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

личностью и государством, между личностью и

демонизированными законами мира ('Медный Всадник'). - С этим же

связана и идея противостояния между низшей, самостной свободой

личности и общественной гармонией ('Цыганы'). - Эти идеи,

воздействуя на сознание множества людей, приобщавшихся

литературе, подготавливали его, в конечном счете, к идее-выводу

о примате этики над государственным началом, то есть о

желательности - хотя и утопичной для настоящего времени -

установления высокоэтического контролирующего и направляющего

начала над аморальным государством.

Второй цикл идей был связан с задачей изменения отношений

христианского человечества к Природе. В основном, это была идея

- переживание Природы как начала объективно-прекрасного, ни в

коем случае не осужденного и не враждебного, хотя и обладающего

такою стороной, которая принуждает зачастую воспринимать

Природу как начало равнодушное и безучастное к человеку. При

этом, однако, ощущение ее безучастности не препятствовало

переживанию Природы как начала субъективно любимого. Эти

переживания, нашедшие свое выражение в большом количестве

первоклассных по форме стихотворений и отдельных мест в поэмах,

подготавливали сознание к выводу о возможности какого-то - пока

еще смутно мечтаемого - нового вида отношений и общения с

Природой: радостно-чувственного, дружественного и, в то же

время, ни в коей мере не греховного.

Это переплеталось с новым восприятием самого процесса

жизни в ее повседневном облике: в обнаружении элементов поэзии

и красоты и в озарении ими низших, будничных слоев человеческой

жизни. Все это, как и предыдущее, шло вразрез с заветами

аскетического периода и прокладывало дорогу к пониманию далеких

грядущих задач Розы Мира - задач пронизывания духовностью и

религиозно-поэтической стихией всех сторон жизни.

Третий цикл идей был связан с задачей вскрытия нового,

углубленного смысла человеческих религиозных устремлений к

Вечно Женственному, и в этом, мне кажется, сказалось не только

веяние Навны, но и самой Звенты-Свентаны.

К этому циклу относится идея Вечной Женственности, как

трансцендентного космического начала, какое бы то ни было

выражение которого в конкретной человеческой множественности

или в отдельной женщине - немыслимо и невозможно ('Рыцарь

бедный'); и - антиномичная идея Вечной Женственности, как

присущего человечеству начала, обретающего - не воплощение,

конечно, но отдаленное отражение в проходящей среди нас

прекрасной женской душе ('Евгений Онегин'). Можно в 'Бедной

Лизе' Карамзина усмотреть первые, слабо уловленные отсветы

Навны; все образы женственно прекрасного, даже все, хотя бы и

робкие попытки фиксировать его в искусстве, содержат отсветы

той или иной из Великих Сестер. Ибо до нисхождения в Шаданакар

с космических высот Звенты-Свентаны, то есть до XIX века,

именно пребывание в Шаданакаре идеальных Соборных Душ

сверхнародов делало возможным проникновение сил Женственности в

человеческое Я. Но в цепи женских образов нашей литературы,

овеянных тончайшим благоуханием Навны, Татьяна Ларина - первый

образ, прелесть и гармония которого воздействуют через столетие

на потомков с тою же силой, как и во времена его возникновения.

Далее: Пушкин впервые поставил во весь рост специфически

русский, а в грядущем - мировой вопрос о художнике как о

вестнике высшей реальности и об идеальном образе пророка как о

конечном долженствовании вестника. Конечно, он сам не мог

сознавать отчетливо, что его интуиция этим расторгает круг

конкретно осуществимого в XIX веке и прорывается к той грядущей

эпохе, когда Роза Мира станет обретать в историческом слое свою

плоть.

И, наконец, в ряде своих произведений ('Капитанская

дочка', 'Повести Белкина', 'Пиковая Дама', 'Пир во время чумы',

'Моцарт и Сальери' и многие другие) Пушкин поставил немало

более частных психологических, моральных и культурных проблем,

подхваченных и развитых его продолжателями.

Само собой разумеется, мысли, высказанные на этих вот

страницах, ни в коем случае не претендуют на то, чтобы

сложиться в исчерпывающую метаисторическую характеристику

Пушкина. Это лишь первый опыт в данном направлении, и я не

сомневаюсь, что работы последующих поколений над раскрытием