Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

Пушкина полностью затмят этот бедный

черновой набросок.

Многими исследователями отмечалось уже и раньше, что

гармоничность Пушкина - явление иллюзорное, что в

действительности он представлял собою личность, исполненную

противоречий и совершавшую сложный и излучистый путь развития,

хотя направление этого пути лежало, несомненно, ко все большей

гармонизации. Это, конечно, так. Но не менее важно то

обстоятельство, что, несмотря на эту противоречивость, вопреки,

так сказать, фактам, Пушкин был и остается в представлении

миллионов людей носителем именно гармонического слияния поэзии

и жизни. И эта иллюзия тоже имеет свой положительный смысл (как

и тысячи других иллюзий в истории культуры): этот солнечный бог

нашего Парнаса, проходящий, то смеясь, то созерцая, то играя,

то скорбя, то молясь, у самых истоков русской поэзии, этим

самым сближает в сознании множества стихии поэзии и жизни,

разрушает преграду, отделявшую человеческие будни, жизни

обыкновенных людей от сферы поэтических звучаний,

торжественных, заоблачных и бесплотных.

Каждая строка Пушкина вызывает у нас, русских, столько

культурных и исторических ассоциаций, для нас драгоценных и

священных, что мы легко поддаемся даже соблазну преувеличивать

его значение, усматривать мировые масштабы там, где в

действительности наличествуют масштабы национального гения и

вестника. Из личных бесед и встреч с иностранцами я вынес

совершенно твердое убеждение, уже и раньше складывавшееся у

меня под впечатлением отзывов о Пушкине за рубежом: иностранцы,

будучи лишены присущих нам ассоциаций и воспринимая тексты

Пушкина в их, так сказать, оголенном виде, никак не могут

понять, почему имя Пушкина окружено в России таким почти

культовым почитанием. Возможно, что если бы полнокачественные

переводы его произведений появились на европейских языках еще

при его жизни, они встретили бы более горячий отклик. Но

переводы опоздали, и теперь уже не приходится надеяться, что

заложенный в поэзии Пушкина запас идей и образов или, тем более

его лирические напевы, взволнуют когда-нибудь по-настоящему

культурную среду других народов. Характерно, что иностранцы

любой национальности, с которыми мне приходилось разговаривать,

будь то немец или японец, поляк или араб, заражаются

эмоциональным звучанием и признают наличие мировых масштабов не

у Пушкина, а у Лермонтова.

Но хотя, как мне кажется, Достоевский в своей знаменитой

речи на открытии памятника Пушкину в Москве несколько

преувеличил именно интернациональную сторону пушкинского

творчества, тем не менее, он и Жуковский были первыми на Руси

поэтами, раздвинувшими поэтическую тематику до всемирных границ

не в том условном, ложноклассической плане, как это делали

Княжнин или Озеров, а в плане действительного, глубоко

интуитивного, подлинного проникновения в дух других наций и

культур. Естественно, что этот культурно-исторический факт

нашел свое место именно в первой половине XIX века, когда в

числе первостепенных задач, стоявших перед инвольтирующими

силами демиурга, ясно определилась и задача культурного

преодоления границ между народами, задача сближения с ними

народа русского, задача развития способностей психологического

и идейного проникновения в существо иных культур.

Разговоры о том, что Пушкин уже успел будто бы к 37 годам

миновать зенит своего творчества и что, если бы он остался жив,

от него уже нельзя было бы ожидать большего, чем работы по

истории и культуре да несколько второстепенных художественных

произведений, - ни на чем не основаны и не имеют никакой цены.

Никакой - кроме разве той, что они обнажают поверхность

психологического анализа со стороны таких судей, не умеющих

отличить неизбежных в жизни любого художника периодов

творческого замирания и накопления от фазы конечного оскудения

творческого импульса.

Всенародное горе, охватившее Россию при известии о гибели

поэта, показало, что миссия всенародного значения впервые в

истории возложена не на родомысла, героя или подвижника, а на

художественного гения, и что народ, если этого и не осознавал,

то зато чувствовал совершенно отчетливо. Убийство гения было

осознано всеми как величайшее из злодейств, и преступник был