Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

но и настоящего титана, каким был Гете. - Байрон

амистичен. Его творчество являло собою, в сущности, не что

иное, как английский вариант того культурного явления, которое

на континенте оформилось в идеологической революции

энциклопедистов: революции скептического сознания против, как

сказал бы Шпенглер, 'великих форм древности'. У Лермонтова же -

его бунт против общества является не первичным, а производным:

этот бунт вовсе не так последователен, упорен и глубок, как у

Байрона, он не уводит поэта ни в добровольное изгнание, ни к

очагам освободительных движений. Но зато лермонтовский Демон -

не литературный прием, не средство эпатировать аристократию или

буржуазию, а попытка художественно выразить некий глубочайший,

с незапамятного времени несомый опыт души, приобретенный ею в

предсуществовании от встреч со столь грозной и могущественной

иерархией, что след этих встреч проступал из слоев глубинной

памяти поэта на поверхность сознания всю его жизнь, В

противоположность Байрону Лермонтов - мистик по существу. Не

мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм

которого предопределен эпохой, модой, социально-политическим

бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией;

мистик потому, что внутренние его органы - духовное зрение,

слух и глубинная память, а также дар созерцания космических

панорам и дар постижения человеческих душ - приоткрыты с самого

рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая

реальность: реальность, а не фантастика. Это превосходно

показал на анализе лермонтовских текстов Мережковский -

единственный из критиков и мыслителей, который в суждениях о

Лермонтове не скользил по поверхности, а коснулся

трансфизического корня вещей (Д. С. Мережковский. Лермонтов).

Лермонтов до конца своей жизни испытывал

неудовлетворенность своей поэмой о Демоне. По мере возрастания

зрелости и зоркости он не мог не видеть, сколько частного,

эпохального, человеческого, случайно-автобиографического

вплелось в ткань поэмы, снижая ее трансфизический уровень,

замутняя и измельчая образ, антропоморфизируя сюжет. Очевидно,

если бы не смерть, он еще много раз возвращался бы к этим

текстам и в итоге создал бы произведение, в котором от

известной нам поэмы осталось бы, может быть, несколько десятков

строф. Но дело в том, что Лермонтов был не только великий

мистик; это был живущий всею полнотой жизни человек и огромный

- один из величайших у нас в XIX веке - ум. Богоборческая

тенденция проявлялась у него поэтому не только в слое

мистического опыта глубинной памяти, но и в слое сугубо

интеллектуальном, и в слое повседневных действенных проявлений,

в жизни. Так следует понимать многие факты его внешней

биографии: его кутежи и бретерство, его юношеский разврат - не

пушкинский веселый, а угрюмый и тяжкий, его поведение с теми

женщинами, перед которыми он представлял то Печорина, то почти

что Демона, и даже, может быть, его воинское удальство. (К

двадцати пяти годам все эти метания Лермонтова кончились,

утратили для него всякий интерес и были изжиты, в то время как

Байрон продолжал быть игралищем всевозможных сил до конца своей

тридцатипятилетней жизни.) В интеллектуальном же плане эта

бунтарская тенденция приобрела вид холодного и горького

скепсиса, вид скорбных, разъедающе-пессимистических раздумий

чтеца человеческих душ. Такою эта тенденция сказалась в 'Герое

нашего времени', в 'Сашке', в 'Сказке для детей' и т. д.

Но наряду с этой тенденцией в глубине его стихов, с первых

лет и до последних, тихо струится, журча и поднимаясь порой до

неповторимо дивных звучаний, вторая струя: светлая, задушевная,

теплая вера. Надо было утерять всякую способность к пониманию

духовной реальности до такой степени, как это случилось с

русской критикой последнего столетия, чтобы не уразуметь черным

по белому написанных, прямо в уши кричащих свидетельств об этой

реальности в лермонтовских стихах. Надо окаменеть мыслью, чтобы

не додуматься до того, что Ангел, несший его душу на землю и

певший ту песнь, которой потом 'заменить не могли ей скучные

песни земли', есть не литературный прием, как это было у

Байрона, а факт. Хотелось бы знать: в каком же ином поэтическом