Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

галлюцинаторным видением. При этом испытываешь смесь

соболезнования и того бессознательного, невольного

отталкивания, какое свойственно 'психически нормальным' людям

при соприкосновении с душевнобольным. Но вот этот слой спадает,

как шелуха; внезапно различаешь искаженное предсмертным

томлением лицо человеческого существа, принесшего и приносящего

в жертву кому-то все свое драгоценнейшее, все, чем жил:

заветнейшие помыслы, любимейшие творения, сокровеннейшие мечты

- весь смысл жизни. В потухающих глазах, в искривленных устах -

ужас и отчаяние подлинного самосожжения. Ужас передается

зрителю, смешивается с жалостью, и кажется, что такого накала

чувств не сможет выдержать сердце. И тогда делается видным

третий слой - не знаю, впрочем, последний ли. Те же самые

потухающие глаза, те же губы, сведенные то ли судорогой, то ли

дикою, отчаянною улыбкой, начинают лучиться детскою, чистой,

непоколебимой верой и той любовью, с какой припадает рыдающий

ребенок к коленям матери. 'Я все Тебе отдал, - прими меня,

любимый Господи! Утешь, обойми!' - говорят очи умирающего.

И чудо художника в том, что уже в самой мольбе этих глаз

заключен ответ, точно видят они уже Великую Заступницу,

обнимающую и принимающую эту исстрадавшуюся душу в лоно любви.

Тот, кто пройдет сквозь все эти слои поразительного

репинского создания, не усомнится еще и в другом, самом

высоком, все утешающем и оправдывающем: в том, что врата

Синклита распахнулись перед Гоголем во всю ширь, как перед

любимейшим из сынов его.

Эти три первых великих гения русской литературы вознесли и

утвердили эту литературу на высоту духовной водительницы

общества, учительницы жизни, указательницы идеалов и

возвестительницы миров духовного света, приобрели ей славу и

всенародный авторитет, увенчали нимбом мученичества.

ГЛАВА 3. МИССИИ И СУДЬБЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Освещая - насколько я могу осветить - в главе о средних

мирах Шаданакара характер связи между человечеством и сакуалой

Даймонов, я упомянул о расе метапрообразов, обитающей подле

даймонов и имеющей большое значение для понимания некоторых

произведений искусства Энрофа.

Лев Толстой - отец Андрея Болконского, хотя, конечно, и не

в том смысле, в котором он был отцом Сергея Львовича или

Татьяны Львовны. Интуиция гениального художника, синтетически

создававшего образ Андрея из отдельных психических и физических

черт разных людей, уловила сквозь эту амальгаму, как через

своеобразный эфирный фокус, похожий, но еще более значительный

образ существа из Жерама - того слоя в сакуале Даймонов,

который играет для них ту же роль, что Энроф для нас. Это было

существо из расы метапрообразов - отставшей в своем развитии от

даймонов и опекаемой ими расы. Я упоминал уже, что они

чрезвычайно схожи с людьми как своим внешним обликом, так и

душой. Образ Андрея Болконского воспринимался и творчески

сопереживался миллионами людей, читавших эпопею Толстого.

Психическое излучение этого людского множества необычайно

усилило этот объективно существующий, созданный Толстым эфирный

образ Андрея, а для метапрообраза, связанного с ним, он стал

одним из материальных облачений, чем-то вроде его эфирного

тела, чем-то необходимым ему для дальнейшего развития, вернее -

облегчающим и ускоряющим его развитие, как бы наполняющим

новыми горячими силами и полнотой жизни его существо.

Проанализировать этот процесс точнее я не в состоянии.

Возможно, что в следующем эоне, когда преображенное

человечество приступит к спасению сорвавшихся в магмы и ядро

Шаданакара, тот, кто нам известен как Андрей Болконский и ныне

находящийся в Магирне, обретет свое воплощение в Энрофе и

примет участие в великом творческом труде вместе со всеми нами.

А в текущем эоне каждый из метапрообразов, получивших эфирное

облачение от художников Энрофа, вбирает наши психические

излучения, им вызванные, в свой состав, но и воздействует

обратно на множество конкретных человеческих психик: он

тормозит их становление либо способствует ему - в зависимости

от природы, которая ему сообщена его творцом-художником. Вот

почему общечеловеческий долг отцовства снимается с великих

художников: снимаясь, он заменяется долгом отцовства другого