Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

метаисторические силы,

стоявшие за каждой из этих стадий, были, как постараюсь я

показать впоследствии, не идентичными, хотя и весьма

родственными.

Другая идея Достоевского имеет не менее прямое отношение к

конечным целям демиурга и вообще к нашему и общечеловеческому

будущему. Идея эта изложена в известном диалоге Ивана

Карамазова с иноками в монастыре (глава 'Буди, буди!').

Заключается же идея в уповании на то, что в историческом

будущем осуществится нечто, противоположное римской

католической идее превращения церкви в государство (так, по

крайней мере, понимал католическую идею Достоевский):

превращение государства в церковь. Семьдесят пять лет назад

такая идея казалась каким-то утопическим анахронизмом, двадцать

пять лет назад - бредом мистика, оторванного от жизни; сейчас

же она заставляет призадуматься; через десять или двадцать лет

она начнет свое победоносное шествие по человечеству.

Естественно, что задачу эту Достоевский возлагал не на Розу

Мира, предвидеть которую в XIX веке не мог даже он, а на

православие.

Явственными признаками провиденциальности отмечена и

судьба самого Достоевского. Конечно, страдание есть всегда

страдание, и сердце может сжиматься от жалости и сочувствия,

когда мы читаем о бесконечных мытарствах и мучениях, из которых

была соткана внешняя сторона этой жизни. Но, как ни ужасны с

гуманистической точки зрения даже тягчайшие ее события, они

были абсолютно необходимы, чтобы сделать из человека и

художника того великана, каким он стал. Таковы - его эпилепсия,

аномальный облик его сексуальной сферы, безудержность и

страстность его натуры, минуты его на эшафоте, пребывание его

на каторге и даже, по-видимому, его бедность.

Но почему-то почти не отмечается в литературе о нем факт

исключительной важности: а именно то, что в последние годы

своей жизни Достоевский освобождался, одна за другой, от

страстей, требовавших преодоления и изживания: для него

наступила пора очищения. Великое сердце, вместившее в себя

столько человеческих трагедий, исходившее кровью за судьбу

стольких детей художественного гения, опрозрачнивалось от мути,

и вместе с тем возрастали силы любви. И когда читаешь некоторые

страницы 'Братьев Карамазовых', например главы о капитане

Снегиреве или некоторые абзацы о Димитрии, охватывает

категорическое чувство: чтобы так любить, так обнимать

состраданием и так прощать, надо стоять уже на границе

праведности.

Конечно, в своем посмертии Достоевский получил такие

возможности к спасению и подъему своих метапрообразов, каких мы

не можем знать. И в этом отчасти и заключалось, во всяком

случае в известный период, его посмертное творчество. Скоро

начался и другой труд: быть Вергилием спящих по кругам

инфрафизики.

Но если это мы еще способны представить себе, то

дальнейшие творческие его ступени уводят в такую высь и

приобретают такой масштаб, что воспринять мы сможем их только

тогда, когда сами вступим духовидением - при жизни или всем

составом нашим после смерти - в затомис нашей метакультуры.

Говоря о предпосылках, без которых рождение Розы Мира

немыслимо исторически и психологически, я отметил как одну из

важнейших, снимание исконного противоречия двух начал:

аскетически-духовного и так называемого 'языческого'.

Аскетическое начало, как самодовлеющее, было оправдано

метаисторической диалектикой на ранних этапах многих

метакультур; в метакультурах же христианских, как это

говорилось уже не раз, оно было связано с прерванностью,

недовершенностью миссии Христа. И надо застрять именно на этом

этапе, чтобы продолжать думать всерьез, будто цель мирового

становления исчерпывается спасением нескольких сот тысяч

праведников. Подобная мысль возможна при кругозоре первых веков

христианства; историческое христианство формировалось, опираясь

на данные именно такого кругозора; большею широтой не

отличались - да и не могли отличаться - и другие религии,

формировавшиеся полтора-два-два с половиной тысячелетия тому

назад. Единственной наполовину удавшейся попыткой хоть немного

изменить окостеневшую догматику была Реформация. Но Ренессанс и