Даниил Андреев

Роза мира (Часть 3)

И все-таки Елена - первый образ русской женщины,

вырывающейся из вековой замкнутости женской судьбы, из узкой

предопределенности ее обычаем и уходящей в то, что считалось до

тех пор уделом только мужчины: в общественную борьбу, на

простор социального действия. Женственно-героическая линия, та

линия Навны, у истоков которой на заре русской культуры

возвышается монументальная фигура княгини Ольги, позднее -

Марфы Посадницы и боярыни Морозовой, а в эпоху,

предшествовавшую Тургеневу, - фигуры жен декабристов, - эта

линия поднялась в образе Елены на новый уровень и нашла впервые

свое художественное воплощение.

Сколько ни писали у нас - от Писарева до последнего

гимназиста - о тургеневских женских характерах, а мне все

кажется, что характер Лизы Калитиной до сих пор не оценен по

заслугам. Это естественно. Недооценен он потому, что наиболее

влиятельная критика, публицистика и литературоведение сто лет

находились в руках именно тех, кто сетовал на отход Гоголя от

художественной литературы в область религиозно-нравственной

проповеди, кто возмущался подобными же стремлениями Толстого,

кто высмеивал каждого писателя, желавшего показать своим

творчеством или доказать образом своей жизни, что религиозная

жажда в человечестве совсем не угасла. Не только уход в

монастырь, но самая идея монастыря была в глазах русской

критики и общественности идеей реакционной, порочной в самой

своей основе. Все столетие, протекшее с 1855 года, шло под

знаком развенчания и ниспровержения самодовлеюще-религиозных

идеалов. Даже мыслители-мистики, как Мережковский, не смели

подойти к идее монастыря хотя бы под таким утлом зрения ее

оправданности на определенных стадиях религиозно-культурного

развития личности или народа. Можно было подумать, что глубоко

верующие люди (а ведь Лиза принадлежала к их числу) уходят в

монастыри, ничего не взвесив, не сообразив, не разобравшись в

самих себе, и ради какого-то нелепого каприза бросают свою

молодую жизнь в некую черную дыру. То есть совершают нечто

вроде духовного самоубийства, и только потому, что им не

посчастливилось встретиться с такими прогрессивными,

высококультурными людьми, как мы: трезвый голос, бодрый призыв

со стороны, уж конечно, предохранил бы заблуждающихся от

рокового шага. Как будто драма, разыгравшаяся в жизни Лизы, не

ударила по заветнейшему, нежнейшему, что она носила в себе: по

ее религиозной совести. Столкновение произошло между этой

совестью и любовью, - а любить Лиза могла в жизни лишь раз (она

- образец характеров-однолюбов), и любовь для нее была столь же

священна, как ее поднятия о добре и правде. Она поняла, и

поняла совершенно правильно, что для нее, для человека такой

совести и такой любви, развязать этот узел в условиях нашего

человеческого мира невозможно. Ни один мудрец не придумает

другого выхода из положения, если только пожелает видеть Лизу

такой, какой она была у Тургенева, а не такой, какой ему

хочется. А если развязать узел - непредставимо как - можно

будет только в другом мире, то что же может наполнить и

осмыслить остающиеся годы жизни в Энрофе, как не подготовка и

не очищение себя ради достойного перехода в тот мир, где будут

развязываться сложнейшие узлы, завязанные здесь? А если так, то

какой же путь, если не иноческий, тверже и прямей всех, прямее

и вернее всех ведет к этому очищению? - Правда, впрочем, и то,

что растолковать это людям, возмущающимся Лизой совершенно так

же, как возмущаются они Гоголем и Толстым, - невозможно. Что

знают они о том, чего могло бы достигнуть это чистейшее сердце

за те сорок или пятьдесят лет, которые ему предстояло биться

под рясой монахини? Может быть, таких же безусловных плодов

святости, каких достигли великие подвижники и подвижницы,

пользующиеся всенародным признанием!.. - Вот уж кого Тургеневу

в его посмертии не пришлось спасать и досоздавать, так это Лизу

Калитину. Пожалуй, даже получилось обратное, и немало грехов

сняла Лиза с Ивана Сергеевича после его смерти.

Но еще значительнее другой образ, с которым мы знакомимся

по художественному воссозданию его Тургеневым; значительнее,

между прочим, и потому, что в нем он поведал не о вступлении

русской женской души на путь к праведности, но о праведности