Даниил Андреев

Роза мира (часть 4)

для переосмысления собственной деятельности и всего

своего миропонимания. Подобное переосмысление было бы для него

катастрофой, творческим и жизненным банкротством, и уж конечно,

после этою он не был бы способен ни к какой активной

общественной деятельности. Точно так же не могло подобное

коренное переосмысление Доктрины потрясти умственную сферу этих

людей, всю жизнь мысливших, чувствовавших и действовавших по ее

указаниям.

Другой стороной этой группы людей, как государственных

деятелей, была жестокая травмированность произволом усопшего

деспота. Созерцая картину внутреннего гниения общества -

результат этой тирании - и вспоминая обстановку вечного страха

и неуверенности за собственную жизнь, в которой они

существовали и работали столько лет, они начинали бояться

больше всего рецидивов прошлого, то есть появления среди них

некоего второго Сталина, который опять скрутил бы всех в

бараний рог и повергнул бы страну в окончательную бездну.

Поэтому они старались принять меры к тому, чтобы печальное

прошлое не повторилось. И взамен идеи о полноте коллективного

разума, нашедшего свое конкретное воплощение в разуме

гениального вождя, была воскрешена и громогласно возвещена идея

коллегиальности - идея всенародного разума, воплощенного в

коллективе ЦК и его Президиума.

Но некоторые из этой группы лиц обладали еще и третьей

стороной - конечно, тщательно скрываемой от остальных. Это была

тайная надежда на то, что постепенно из этого коллектива

выдвинется опять единый полновластный вождь, и этим пождем

будет именно он. Невозможно сказать, разумеется, сколько именно

человек из этого конклава таили в себе подобное упование, но во

всяком случае число их было не меньше трех.

Не нужно подозревать, однако, в таких поползновениях всех

трех членов того первого триумвирата, который возник как

наглядное доказательство победы идеи коллегиальности сразу же

после смерти деспота. С уверенностью можно сказать, что о

единовластии мечтал только один из них - тот самый, что

пятнадцать лет стоял у кормила органов государственной

безопасности. Только смерть Сталина спасла его от страшной

расплаты. Но в глазах остальных он был уже разоблачен как

массовый палач, как виновник гибели миллионов невинных. Он не

мог надеяться на то, что его долго будут терпеть в составе

триумвирата. Поэтому ему оставалось одно - отчаянная попытка

переворота и узурпации верховной власти. Если бы этот план

осуществился, это означало бы возвращение к сталинскому режиму

и курс на мировую войну. К счастью, попытка была вовремя

пресечена, виновник расстрелян и, на первых порах, на него

попытались свалить ответственность за массовые нарушения

социалистической законности. Его объявили как бы самозванцем,

не имевшим ни малейших прав на престол и гнуснейшими

махинациями едва не добившимся такого положения, при котором он

мог бы развивать худшие из тенденций того, чьим прямым

продолжателем он себя считал: не своего физического отца,

конечно, как думал в свое время Лжедмитрий, а своего отца

духовного, своего учителя и пестуна. Не обошлось и без

разоблачений истинных или выдуманных фактов, будто

злоумышленник был связан с зарубежным врагом, кующим меч против

Московского государства: на этот раз не с Польшей, конечно,

великодержавное значение которой давно отошло в область

преданий, а с Англией.

Падение этого самозванца было воспринято в трудовых

лагерях как признак того, что сталинский режим должен

измениться в корне. Режим мест заключения, действительно, был

смягчен. Но этого уже было мало: ждали и требовали пересмотра

дел и освобождения. Терпение начало иссякать, и самые отчаянные

или отчаявшиеся подняли в лагерях свой голос. Голоса слились

воедино, и такие цитадели безопасности, как знаменитая Воркута,

каторжные лагеря Норильска, Караганда, Колыма, сотряслись

забастовками и восстаниями. Волнения, так или иначе, были

подавлены, а с другой стороны, начали восстанавливаться

законные методы судопроизводства. Но освободить сразу такое

множество людей, вернуть их домой и обеспечить работой было

невозможно; поэтому никто не мог понять, что его ждет, и общая

напряженность не ослабевала.