Ричард Бах

Чужой на Земле

тихий холодный ветер покачивает массивный прочный самолет. Время от времени ветер едва заметно подталкивает машину, ухватившись за стойки шасси. В тридцати футах справа от меня замер в ожидании со включенными огнями самолет Ведущего, тихонько тикая себе под нос.

Кроваво-красный свет кабины отражается в белоснежном шлеме летчика, как он отражался бы, если бы сейчас мы летели на высоте 30000 футов. Фонарь опущен, замки защелкнуты, внутри кабины воздух тих и холоден, и я мечтаю о том, чтобы кто-нибудь изобрел способ подавать в кабину теплый воздух для того, кто ждет на предрассветном холоде.

Я чувствую, как мое тепло впитывается холодным металлом приборной панели, кресла, педалей, окантовки фонаря. Если бы я только мог согреться и немного пошевелиться, да еще сказать кому-нибудь хоть слово, — дежурить в кабине самолета было бы не так уж плохо.

Я сделал одно открытие. Вот что такое Одиночество. Это когда ты заперт в четырех стенах, куда никто не зайдет с тобой поболтать, перекинуться в картишки, сыграть в шахматы или рассказать старую байку о том, как однажды над Штутгартом Третий перепутал реку Мозель с Рейном и... Ты изолирован от внешнего мира.

Мой старый знакомый грузовичок, шумный линейный грузовичок, который вечно лязгает и дребезжит по летному полю, тоскуя по новому глушителю, беззвучно катит мимо моего убежища. Закрытый фонарь полностью отсекает все звуки. Он замыкает меня наедине с мыслями. Читать нечего, ни одного движущегося предмета, достойного внимания, одна лишь тишина кабины, тиканье навигационных огней, пыхтение силовой установки и мои сокровенные мысли.

Я сижу в самолете, в моем личном самолете. Командиры крыла и эскадрильи вручили его мне без всяких вопросов, полностью доверяя моему мастерству пилота и умению управлять им так, как они того хотят. Они полагаются на меня и в том, что я сумею попасть в цель.

Помню строки газеты нашей базы, которые попались мне на глаза пару недель назад во время гигантских военных учений: «Вчера, при оказании поддержки сухопутным войскам, Крыло заметило передвижение противника...» Ничего подобного Крыло не замечало. Это я заметил передвижение, проносясь на малой высоте и имитируя атаку на войска и танки и стараясь лететь достаточно низко, чтобы заставить пехоту плюхнуться в грязь, но не настолько низко, чтобы сорвать антенны с танков.

Так что вовсе не Крыло заставляет их зарываться в землю. А я. Эгоистично? Да. Но тогда это и не Крыло ухитрилось, неверно оценив расстояние, вогнать все 12 тонн самолета в борт 50-тонного тяжелого танка. Так что, это я дежурю в кабине самолета, и будь это настоящая боевая тревога, то я либо вернусь, либо не вернусь, после захода на цель под зенитным огнем и ракетами противника. Они мне доверяют. Даже странно, как это можно кому-либо доверять так много.

Они дают мне самолет без всяких оговорок и сомнений. В графике полетов номер самолета стоит рядом с моей фамилией, и я ухожу на нем в полет или сижу в кабине в полной готовности вылететь в любую минуту. Обыкновенная цифра на доске. Но когда я сижу в нем, у меня есть возможность увидеть, какая это замечательно сложная, искусно сконструированная машина, и какую силу вложило командование в мои руки, поставив ее номер напротив моей фамилии.

Старший наземной команды в тяжелой куртке и стальном шлеме внезапно появляется на алюминиевой лесенке и вежливо стучится в плексиглас. Я открываю фонарь, недовольный потерей уютного, тихого, немного даже согретого уголка, взамен на холодный ветер, и чуть сдвигаю шлем, чтобы расслышать. Красный свет озаряет его лицо.

Не против, если мы заберемся в грузовик и подождем там... хоть как-то укроемся от ветра, если вы не возражаете. Помигайте рулежными огнями, если будет нужно... О'кей. — И я призываю мысли к дисциплине, и снова припоминаю маршруты захода на цель, дистанции и высоты. А большая темная река времени медленно течет дальше.

Так же, как иногда у меня выпадают долгие минуты для размышлений на земле, так временами подворачивается какой-нибудь долгий маршрутный перелет, дающий возможность поразмыслить и побыть наедине с небом и самолетом. И тут я улыбаюсь. Наедине с самолетом, который прозван «неумолимым F-84».