Ричард Бах

Чужой на Земле

входит в крутой вираж, делая всё возможное для того, чтобы не потерять скорость. Я следую за ним, стараясь придерживаться внутренней части дуги виража и продолжая наблюдать за атакующими. Их скорость слишком высока, чтобы повторить наш поворот, и они начинают обстреливать нас и скользить по большой внешней дуге нашего виража.

Тем не менее, они не глупы, потому что они немедленно начали подъем, используя скорость, чтобы набрать высоту для следующего захода. Но они утратили эффект неожиданности, на который так рассчитывали, а мы летим на полной скорости. Бой продолжается.

Воздушный бой похож на то, как стайка рыб суетится у опускающегося на дно кусочка хлеба. Он начинается на большой высоте, исчерчивает небо лентами следов инверсии и медленно опускается всё ниже и ниже. Каждый поворот означает некоторую потерю в высоте. На малой высоте возможны более крутые виражи, более быстрый набор скорости и большие перегрузки. Бой идет кругами, через тактику и язык воздушного поединка: ножницы, защитные маневры, матерщина и «Третий, уходи вправо!»

Я даже не нажимаю на гашетки. Я высматриваю другие самолеты, и если Третий концентрируется на каком-то одном противнике, я остаюсь единственными следящими за опасностью глазами. Третий полностью втянут в атаку, и он зависит от того, смогу ли я прикрыть его от вражеских самолетов. Если бы я хотел убить его, достаточно было бы просто перестать смотреть вокруг.

В воздушном бою, более чем когда-либо, я чувствую себя думающей частью живой машины. Нет времени, чтобы следить за измерительными приборами и искать переключатели, т. е. концентрироваться на том, что происходит в кабине. Я двигаю педалями и рычагами управления бессознательно. Я хочу быть там, и я уже там. Земля просто не существует до той самой последней минуты, когда бой приближается к ней слишком близко. Я лечу и сражаюсь в одном отдельно взятом участке пространства. Идеальная игра в трехмерные шахматы, где ходы производятся с дерзким отчаянием.

В бою двух самолетов есть всего лишь один фактор, который надо принимать в расчет, — вражеский самолет. Я слежу только за тем, чтобы оставаться у него на хвосте, держу его в прицеле и нажимаю на гашетку в нужный момент. Если бы он был на моем месте, он делал бы то же самое. Я делаю всё возможное, чтобы не попасть в его прицел, а самому преследовать его. В воздушном бою я могу производить такие маневры, которые никогда не смог бы повторить в другое время.

Однажды я видел падение самолета. Какое-то страшное мгновение он двигался назад, и дым вырывался из его обоих концов. Уже потом на земле мы установили, что пилот заставил свою машину вращаться очень быстро, чего нельзя делать, летая на тяжелых истребителях. Но при помощи этого маневра, безусловно, можно снять врага с хвоста.

Чем больше самолетов вступает в бой, тем сложнее он становится. Нужно принимать в расчет, что этот самолет является другом, а тот врагом, и следить за поворотами налево, так как там сражаются два других самолета и можно очутиться прямо между ними. Столкновения высоко в воздухе весьма редки, но всегда существует такая возможность, если кто-нибудь проявляет несдержанность.

Джон Ларкин столкнулся в воздухе с Сейбром, который увидел его слишком поздно. «Я не сразу понял, что случилось, — говорил он мне. — Но мой самолет падал, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что в меня врезались. Я потянул рычаг катапульты, выдавил защелку, и следующее, что я помню, — это то, что я нахожусь в центре маленького облачка из кусков самолета.

Я находился на прекрасной высоте, около 35000, так что свободно падал до тех пор, пока не смог различать цвета на земле. Только тогда я потянул за кольцо парашюта, автоматическая система сработала, и счастье, что у меня был хороший парашют. Я наблюдал, как хвост моего самолета скользит вниз подо мной, и видел, как он разбился в холмах. Через пару минут я сам оказался на земле и подумал о том, сколько придется испортить бумаги, чтобы это происшествие действительно завершилось».