Ричард Бах

Чужой на Земле

пока каждая стрелка на каждом приборе пронизанной красным светом панели не согласится с тем, что мы собираемся сделать, и пока я не скажу себе, как говорю каждый раз: «Ну, поехали». И я отпускаю тормоза.

Никакого внезапного рывка скорости, и голова не вжимается в подголовник. Я чувствую только мягкий толчок в спину. Под носовым колесом начинает медленно разматываться лента взлетной полосы. Сверкающий гром за моей спиной с неудержимой силой вырывается на свободу и у меня на глазах огни полосы постепенно сливаются в сплошную линию, а стрелка поднимается до 50 узлов потом до 80 потом до 120 (критическая скорость в порядке) и между двумя сплошными полосками огней я вижу затаившийся в темноте барьер в конце полосы, а ручка управления в правой перчатке легко подается назад, а стрелка показывает уже 160 узлов и носовое колесо отрывается от бетона, а полсекунды спустя, и основные колеса, и нет в мире ничего только я и мой самолет.

Мы живы и мы вместе, а холодный ветер прижимает нас к сердцу и мы частица этого ветра, и частица этого темного неба, и звезд над головой, а барьер остался внизу забытым пятнышком, а шасси уже убираются под мою бесшовную алюминиевую кожу, а воздушная скорость выросла до ста девяноста и рычаг элеронов вперед и воздушная скорость двести двадцать, и я в своей стихии, и я лечу. Я лечу.

Голос, который я слышу в мягких наушниках, словно чужой. Это голос человека, занятого только своим делом, человека, который говорит, одновременно выполняя множество операций. Тем не менее, мой палец нажимает кнопку микрофона, и в приемнике КДП раздаются мои слова: — КДП Уэзерсфилд, ВВС Два Девять Четыре Ноль Пять, лег на курс, ухожу с вашей частоты.

Самолет легко набирает высоту в незнакомом прозрачном воздухе над Южной Англией, и мои перчатки, не желая мириться с праздностью, озабоченно снуют по кабине и доделывают кое-какие обязательные при взлете мелочи. Стрелки альтиметра быстро перескакивают за отметку 5000 футов, и пока перчатки заняты убиранием экранов двигателя, подкачкой давления в подвесные баки, отстегиванием вытяжного шнура парашюта и запуском компрессора, я неожиданно для себя замечаю, что луны не видно. А я-то на нее так надеялся.

Словно по приказу невидимой публики за моей спиной, глаза еще раз убеждаются, что стрелки всех приборов находятся там, где им и положено. Правая перчатка, усовестившись, переводит подачу кислорода со 100% на норму и устанавливает четыре белые цифры частоты КДП, откуда я только что вылетел, в четырех черных окошках командного радиопередатчика.

Совершенно чужой, принадлежащий мне голос переговаривается с центром радарного контроля, направляющим мой вылет. Голос способен вести необходимые переговоры, перчатки способны двигать ручки газа и управления, устремляя самолет по пологому склону в ночную высь. Впереди, за крутым изгибом лобового стекла, за хрупкой стеной прозрачного воздуха таится облачность. Я вижу, как поначалу она тонкой пеленой низко стелется над землей, будто сомневаясь, что именно землю ей и полагается окутать.

Три белые стрелки альтиметра перескакивают за 10000 футов, отправляя правую перчатку с новыми мелкими поручениями по всей кабине. Теперь она набирает цифры 387 в похожем на ломтик торта окошке радиокомпаса. В мягких наушниках слышны слабые сигналы радиомаяка Абвиля — буквы А-В азбукой Морзе.

Абвиль. Двадцать лет назад «Абвильские парни» на своих Мессеришиттах-109 с окрашенными в желтый цвет обтекателями носовых пушек были лучшими истребителями в Люфтваффе. К Абвилю тянулись все, кто искал воздушной драки, и обходили десятой дорогой все, кто вместо боезапаса вез брезентовые мешки. По одну сторону Ла-Манша — Абвиль, а по другую — Тэнгмир и Биггин-Хилл. По одну сторону Мессершмитт, по другую — Спитфайр. А между ними — густая вязь белых инверсионных следов и столбов черного дыма.

Единственное, что отделяет меня от желтоносого Ме-109, — это узкая полоска реки, имя которой время. Шуршание волн в песках Кале. Свист ветра над шахматной доской Европы. Оборот часовой стрелки. Тот же воздух, то же море, та же часовая стрелка, та же река времени. Но Мессершмитты канули в вечность. И великолепные Спитфайры.