Ричард Бах

Ничто не случайно

магазинчик был деревянной пещерой с неструганым полом, с целыми штабелями автопокрышек, деталями машин и разбросанными повсюду старыми рекламами. Здесь стоял запах новой резины и было очень прохладно.

Торговец был чем-то очень занят, и прошло не меньше двадцати минут, прежде чем я смог спросить, есть ли у него тяжелое масло. — Вы говорите, марки 60? 50, может, и есть, 60 — вряд ли. А для чего оно вам? — У меня здесь старый самолет, ему нужно тяжелое масло. Подойдет и 50, если у вас нет 60.

— А, так вы те самые парни с самолетами. Я видел, как вы тут летали вчера вечером. А в аэропорту разве нет масла? — Нет. Это старый аэроплан; для таких, как этот, они масла не держат. Он сказал, что посмотрит, и исчез, спустившись по деревянным ступеням в подвал.

Пока мы ждали, я заметил пыльный плакат, высоко пришпиленный к деревянной обшивке стены: «Мы можем... Мы хотим... Мы должны.... Франклин Д. Рузвельт. Покупайте облигации военного займа США и марки СЕЙЧАС!» На картинке яркими цветами был изображен американский флаг и авианосец, мчащийся по аккуратным гребешкам морских волн. Плакат висел на этой стене дольше, чем наш парашютист жил на этой земле.

Мы побродили среди всех этих блоков, смазки, газонокосилок, и, наконец, наш торговец появился с галлоном масла в банке. — Это 50, — всё, что я смог для вас найти. Подойдет? — Отлично. Большое вам спасибо.

Потом за доллар и двадцать пять центов я купил банку новомодной смазки, поскольку излюбленной старыми бродячими пилотами марки в продаже не было. Новейшая моторная смазка — Она умощняет, — гласила этикетка. Я не был убежден, что хочу, чтобы мой Райт «умощнился», но должен же я был иметь что-нибудь для смазки блока цилиндров, а это тоже годилось.

Одно из наших правил гласило, что всё горючее и топливо мы оплачиваем из доходов от Великого Американского Воздушного Цирка, отложенных до раздела заработков, поэтому я записал, что Великий Американский Цирк должен мне два доллара двадцать пять центов, которые я выложил из своего кармана.

К тому времени, как мы вернулись в аэропорт, на поле нас дожидались две машины со зрителями. Стью разложил для укладки свой парашют, а я захотел научиться чему -нибудь в этом деле, поэтому Пол взялся прокатить двух юных пассажиров в своем Ласкомбе. Приятно было наблюдать, как Пол летает и зарабатывает для нас деньги, пока мы возимся с тонким нейлоном.

В первый раз Стью говорил, а я слушал. — Потяни эту стропу, будь добр... да, вот за эту штуку с железным уголком на конце. Теперь возьмем все стропы от этих лямок...

Укладка парашюта всегда была для меня загадкой. Стью приложил все старания, чтобы показать, как это делается, — раскладка парашютных строп (...мы уже не называем их подвесными стропами. Страшновато звучит, по-моему...), складывание клиньев полотнища в длинную аккуратную тощую пирамиду, втягивание этой пирамиды в камеру, загибание углов, что каким-то образом должно было предотвращать прожигание ткани при раскрытии парашюта, и запихивание всего этого в ранец.

— Теперь мы продеваем тросик вытяжного кольца сюда... вот так. И вот мы готовы к прыжку. — Он похлопал по ранцу и затолкал внутрь торчавшие куски материала. После этого, он снова превратился в лаконичного Стью и коротко спросил, не совершить ли нам еще один прыжок после полудня.

— Почему бы и нет, — сказал Пол, оказавшись поблизости и окинув оценивающим взглядом уложенный ранец. Уже много лет прошло с тех пор, как он прекратил прыжки, этот побывавший во всяких переделках парашютист, имевший за плечами 230 прыжков, не раз получавший травмы при приземлении, которые месяцами держали его в госпитале.

— Это можно и сейчас сделать, — сказал он, — если ты пообещаешь приземлиться поближе к цели. — Я постараюсь. Пять минут спустя они уже взлетели на Ласкомбе, а я следил за ними с земли, держа в руках кинокамеру Пола, получив от него задание заснять прыжок.