Ричард Бах

Иллюзии

для нормальных самолетов скоростью.

Он подкатился поближе и выключил двигатель. Я не сказал ни слова. Помахал ему рукой, но молча. И продолжал насвистывать. Он вылез из кабины и подошел к костру.

— Привет, Ричард.

— Ты опаздываешь, — сказал я. — Оладья уже почти сгорела.

— Прости, пожалуйста.

Я вручил ему стаканчик воды из ручья и жестяную тарелочку с половинкой оладьи и куском маргарина.

— Ну как там всё закончилось? — спросил я.

— Всё отлично, — сказал он с мимолётной улыбкой. — Едва унёс ноги.

— Я уж начал в этом сомневаться.

Некоторое время он молча жевал оладью.

— Ты знаешь, — сказал он наконец, обдумывая поглощаемое, — это просто отрава.

— А никто и не говорит, что ты обязан есть мои оладьи, — сказал я сердито. — Почему это все так ненавидят мои оладьи? Никто не любит мои оладьи! Почему это так, Небесный Учитель?

— Дело в том, — сказал он, усмехнувшись, — и я сейчас говорю от имени Бога, что ты веришь в то, что они хороши, и поэтому на твой вкус они хороши.

Попробуй свою оладью без глубокой веры в то, что ты веришь, и ты почувствуешь, что это нечто... вроде пожарища... после наводнения... на мельнице, тебе так не кажется? Кстати, ты, конечно же, специально положил в оладью траву?

— Прости. Она, видно, упала с моего рукава. Но тебе не кажется, что сама по себе оладья, нет, конечно же, не трава, или не этот немного подгоревший кусочек, нет, сама оладья по себе, тебе не кажется...

— Ужасна, — сказал он, возвращая мне всю свою половину оладьи, одного укуса ему оказалось вполне достаточно. — Я скорее умру от голода. Персики еще остались?

— В коробке.

Как же он нашёл меня на этом поле? Сыскать десятиметровый самолет, затерянный в десятках тысяч квадратных километров полей, вовсе не просто, особенно если, при этом, лететь против солнца.

Но я дал себе слово не спрашивать. Если он захочет, сам мне скажет.

— Как же ты нашел меня? — спросил я. — Я ведь мог приземлиться где угодно.

Он открыл банку с персиками и ел их с ножа... довольно сложное занятие.

— Всё подобное взаимопритягивается, — пробормотал он, уронив ломтик персика.

— Что?

— Космический Закон.

— А-а.

Я доел оладью и почистил сковородку песком из ручья. Конечно же, оладья удалась просто на славу.

— Может, объяснишь? Как это получается, что я подобен вашей высокочтимой персоне? Или под словом «подобное» ты имел в виду, что наши самолеты похожи, да?

— Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, — сказал он. В его устах это прозвучало очень мягко, но мне почему-то стало не по себе.

— А... Дон. Ты сейчас сказал... Может, ты уточнишь, что ты имел в виду — «мы, чудотворцы?»

— Судя по положению гаечного ключа «на 16» в ящике, я могу сказать, что сегодня утром ты баловался левитацией. Или я ошибаюсь?

— Да ничем я не баловался! Я проснулся... эта штука разбудила меня, сама!

— Ну да, сама, — он смеялся надо мной.

— Да, сама!

— Ричард, да ты разбираешься в механике чудес столь же основательно, как и в приготовлении оладий!

Тут я промолчал, просто сел на одеяло и замер. Если он собирался что-нибудь сказать, он сам скажет в свое время.

— Некоторые из нас начинают учиться таким вещам подсознательно. Наш бодрствующий ум не может их принять, поэтому, мы творим чудеса во сне. — Он посмотрел на небо, на первые облака. — Потерпи, Ричард. Мы все на пути к новым знаниям. Теперь они придут к тебе намного быстрее, и оглянуться не успеешь, как станешь старым мудрым духовным маэстро.

— Что значит «не успеешь оглянуться?» Я не хочу знать всего этого. Я не хочу ничего знать.

— Ты не хочешь ничего знать?

— Нет, я хочу знать, почему существует мир, и что он из себя представляет, и зачем я живу в нём, и куда я денусь потом... я хочу это знать. И научиться летать без самолета — вот моя мечта.

— Жаль.

— Что жаль?

— Так не получится. Если ты узнаешь, что представляет из себя этот мир, как он устроен, ты чисто автоматически начнешь творить чудеса, то есть, то, что другие назовут чудесами.