Ричард Бах

Иллюзии

— Ты любишь фильмы ужасов?

— Нет.

— Но некоторые ведь тратят уйму денег и времени на то, чтобы посмотреть ужасы или дурацкие мюзиклы, которые другим кажутся скучными и пустыми? — Он дал мне возможность ответить на этот вопрос.

— Да.

— И ты не обязан смотреть их фильмы, а они не обязаны смотреть твои. Это называется словом «свобода».

— Но почему людям хочется, чтобы их пугали или нагоняли на них тоску?

— Потому, что они думают, что заслужили это за то, что сами пугали кого-то, или им нравится чувство возбуждения, сопутствующее страху, а может быть, они уверены, что все фильмы просто обязаны быть такими тоскливыми.

Можешь ли ты поверить, что большинство, по причинам достаточно веским для них, получают искреннее удовольствие от уверенности, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Нет, ты не можешь поверить.

— Нет, не могу.

— Пока не поймёшь это, ты будешь продолжать удивляться, отчего некоторые несчастливы. Они несчастны потому, что сами решают быть несчастными. Ричард, это так!

— Гм.

— Мы — задорные и озорные существа, весёлые дети Вселенной. Мы не можем умереть, и нам, как и иллюзиям на экране, ничто не может повредить.

Но мы можем поверить в то, что нам очень плохо, и представить это в самых ужасающих и мучительных подробностях, на какие только способны.

Мы можем поверить в то, что мы жертвы, что нас убивают, или что мы сами кого-то убиваем, и что мы — лишь пешки в борьбе милостивой Судьбы и Злого рока.

— У нас много жизней? — спросил я.

— Сколько фильмов ты посмотрел?

— Ага!

— Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах; всё, что имеет пространство и время — лишь фильм и иллюзии, — сказал он. — Но пока что, в наших иллюзиях, мы можем многому научиться и неплохо позабавиться, правда?

— А как далеко ты проводишь эту аналогию с фильмами?

— А как далеко тебе бы хотелось? Ты сегодня посмотрел фильм отчасти от того, что я хотел его посмотреть. Многие выбирают себе жизни потому, что им нравится быть и работать вместе с друзьями.

Актеры из сегодняшнего фильма и раньше играли вместе — «раньше или позже» — это зависит от того, какой фильм ты посмотрел первым; ты даже можешь видеть их на разных экранах одновременно.

Мы покупаем себе билеты на эти фильмы, платя за вход своим согласием поверить в реальность пространства и реальность времени... Ни то, ни другое не истинно, но тот, кто не хочет заплатить эту цену, не может появиться на этой планете, или вообще в любой пространственно-временной системе.

— А есть такие люди, которые совсем не имели жизней в пространстве-времени?

— А есть такие люди, которые совсем не ходят в кино?

— Понял. Они учатся иначе?

— Ты прав, — сказал он, довольный мною. — Пространство-время — это довольно примитивная школа. Но многие держатся этой иллюзии, даже если она и скучна, и они не хотят, чтобы в зале зажгли свет раньше времени.

— А кто сочиняет эти фильмы, Дон?

— Ну не странно ли, как оказывается мы много знаем, если начнем спрашивать самих себя, а не других? Кто сочиняет эти фильмы, Ричард?

— Мы сами, — сказал я.

— А кто играет?

— Мы.

— А кто оператор, киномеханик, директор кинотеатра, билетер, кто смотрит за всем этим? Кто волен выйти из зала в середине или в любое время, изменить, когда захочет, весь сценарий, кто волен смотреть один и тот же фильм снова и снова?

— Дай-ка подумать, — сказал я. — Любой, кто захочет?

— Ну, не достаточно ли тут для тебя свободы? — спросил он.

— И поэтому фильмы так популярны? Потому, что мы инстинктивно знаем, что они так схожи с нашими жизнями?

— Может быть, и так, а может, и нет. Да это и не важно. А что представляет собой кинопроектор?

— Наш мозг, — сказал я. — Нет. Воображение. Это — наше воображение, как бы его ни называли.

— А что такое сам фильм? — спросил он.

— Вот этого я не знаю.

— То, что мы согласны допустить в наше воображение?

— Может быть, и так, Дон.

— Ты можешь держать бобину с фильмом в руке — он весь тут: начало, середина, конец — всё сжато в одну секунду или одну миллионную долю секунды.