Ричард Бах

Иллюзии

коротких мгновений или многих жизней, обязательно будет, если вы настоящие друзья».

На следующий день, когда солнце стояло в зените, а желающих покататься ещё не было, он остановился у крыла моего самолета.

— Помнишь, что ты сказал, узнав о моих проблемах, ну, что никто не хочет слушать, сколько бы чудес я ни совершил?

— Нет.

— А ты помнишь тот день, Ричард?

— Да, день я помню. Внезапно ты показался мне таким одиноким. Но я не помню, что тогда сказал.

— Ты сказал, если я завишу от того, волнует ли людей то, что я говорю, то моё счастье зависит от первого встречного, а не от меня самого. Я пришел сюда, чтобы узнать простую истину: не имеет значения, говорю я или нет.

Я выбрал эту жизнь, чтобы рассказать людям, как устроен этот мир, но с тем же успехом я мог выбрать эту жизнь, чтобы вовсе ничего не говорить. Абсолюту не надо, чтобы я рассказывал всем о том, как устроен мир.

— Это и так ясно, Дон. Я мог бы тебе об этом сказать давным-давно.

— Ну, спасибо большое. Я нашёл то, ради чего прожил эту жизнь, я закончил работу всей жизни, а он говорит: «Это и так ясно, Дон». — Он смеялся, но в то же время был печален, и тогда я не знал, отчего.

18

«Твое невежество измеряется тем, насколько глубоко ты веришь в несправедливость и человеческие трагедии. То, что гусеница называет Концом света, Мастер назовёт бабочкой».

Слова, которые я прочитал в «Справочнике Мессии» накануне, были единственным предупреждением. День проходил, как обычно. Я стоял на верхнем крыле «Флита», заливая бензин в бак, и с удовольствием поглядывал на небольшую толпу желающих прокатиться.

Его самолет после посадки подрулил к ним и остановился, подняв своим широким винтом небольшой ураган. Но в следующую секунду раздался легкий хлопок, будто лопнула шина, и тут толпа сорвалась с места и побежала.

Шины на «Трэвэл Эйр» были в полной сохранности, мотор, как и за секунду до этого, тихонько урчал на холостых оборотах, но в матерчатой обшивке фюзеляжа у пилотской кабины зияла большая дыра. Шимоду отбросило к дальней стене, его голова свесилась вниз, а тело казалось совершенно неподвижным.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что Дональда Шимоду только что застрелили, ещё одно, чтобы бросить канистру, спрыгнуть на землю и рвануть к нему.

Всё было похоже на киносценарий, на сцену из любительского спектакля: человек с дробовиком в руках, убегающий вместе со всеми — он пробежал так близко от меня, что я легко мог бы дотянуться до него рукой.

Теперь я вспоминаю, что мне на него было наплевать. Во мне не было ни ярости, ни удивления, ни ужаса. Главное, надо было как можно быстрее добраться до кабины «Трэвэл Эйр» и поговорить с другом.

Казалось, что у него в руках взорвалась бомба. Кожаная куртка и рубашка на левом боку были залиты кровью и свисали лохмотьями, видны глубокие раны, словом, алое месиво.

Его голова упиралась в правый нижний угол приборного щитка, возле ручки зажигания, и я подумал, что если бы он пристегивался в полете, его бы так сильно не швырнуло вперёд.

— Дон, ты в порядке? — Глупее вопроса не придумаешь.

Он открыл глаза и улыбнулся. Его лицо было мокрым от крови.

— Ричард, как всё это выглядит?

Услышав, что он заговорил, я почувствовал огромное облегчение. Если он может говорить, если он может думать, то с ним всё будет в порядке.

— Слушай, приятель, если бы я не знал, кто ты такой, я бы сказал, что ты влип в историю.

Он не шевелился, только чуть-чуть повернул голову, и внезапно я снова испугался, больше его неподвижности, чем этого кровавого месива.

— Я не знал, что у тебя есть враги.

— У меня нет. Это был... друг. Лучше, чем, если б... какой-нибудь возненавидевший меня бедняга... навлек на себя... всякие беды... убив меня.

Сиденье и стенки кабины были сплошь залиты кровью — придётся немало потрудиться, чтобы снова отмыть «Трэвэл Эйр», хотя сам самолет практически не был поврежден.

— Должно ли так было случиться, Дон?

— Нет... — тихо сказал он, едва дыша, — но я думаю... мне нравится драма...

— Ладно, давай быстрее! Исцеляйся! Судя по размерам толпы, нам сегодня придётся много полетать!