Ричард Бах

Дар тому, кто рождён летать (Часть 1)

пассивными зрителями. Нос пошел вверх, правое крыло — вниз, двигатель умолк, и мы сделали переворот через крыло, который перешёл в петлю, которая, в свою очередь, превратилась в бочку.

Серебристый винт вращается медленно, словно вентилятор, когда мы устремляемся вниз; земля оказывается то под нами, то над нашей головой. Это был полёт во имя чистой радости пребывать в воздухе, в благодарность Божественному небу за доброту по отношению к нам обоим.

Нас заполнила робость и, в тоже время, — гордость, мы вновь ощутили, как мы любим эту мучительно-прекрасную горько-сладкую штуку, которая зовется полёт.

Прозрачный ветер с пронзительным свистом носился стремительными потоками вокруг нас в низших точках наших петель и кувырков, а затем, он замирал, становился мягким, спокойным, легонько обдувая нас, когда мы почти останавливались в высших точках воздушных фигур.

Биплан и я, — мы, вместе побывавшие в стольких приключениях — в солнце и в непогоду, в удачные полёты и в неудачные, когда было трудно и когда всё шло, как по маслу — мы окунулись, наконец, в это чистое золотое море, нырнули глубоко, выровняли крылья и заскользили ко дну, чтобы приземлиться на тёмном лугу.

Мотор выключен, винт грустно качнулся раз-другой и замер. Я неподвижно сидел в кабине, даже не отстегнув парашют. Было очень тихо, хотя люди по-прежнему были здесь. Должно быть, на наших крыльях всё ещё играл бликами заоблачный солнечный свет, и они остались посмотреть на них.

А затем я услышал, как одна женщина сказала другой.

— У него храбрости хватит на десятерых — летать на этом старом ящике!

Её слова громко прозвучали в тишине ночного воздуха. Меня словно огрели железной трубой. О, да, я был героем. Меня любили, мной восхищались. Я был в центре внимания.

Но вдруг, я почувствовал отвращение ко всему этому, к ней, её словам. И мне стало ужасно горько и больно. Женщина, неужели ты не видишь? Неужели у тебя нет даже тени понимания?

Тогда, летом 1966 года в Пекатонике, в кабине биплана, который только что приземлился, я понял, что радость не в том, чтобы тебя любили и тобой восхищались другие люди.

Радость в том, чтобы самому быть способным любить и восхищаться тем редким и прекрасным, что я нахожу в небе, в своих друзьях, в душе и теле моего живого биплана.

«…храбрости на десятерых, — сказала она, — летать… на этом старом…ящике».

Что-то не так с этими чайками

Я всегда завидовал чайке. Ее полёт такой свободный и непринужденный. В отличие от неё, я суечусь, лезу из кожи вон, выделываю фигуры и с шумом и треском подымаюсь в небо, лишь бы только оставаться в воздухе.

Она — мастер. Я — новичок.

Правда, недавно я решил присмотреться к чайке. Хотя, она резко набирает высоту, пикирует и делает грациозные повороты, но это и всё, что она выполняет, — резкий подъём, пике и поворот. Никакой воздушной акробатики!

Либо ей не хватает инициативы, либо смелости. Ни то, ни другое обстоятельство не позволят ей быть в воздухе самой искусной.

Я не хочу судить о ней строго — не требую, чтобы она сразу выполняла двойные повороты по восьми направлениям и «клеверные листы», но не будет излишним попросить её сделать простую петлю или не вызывающую особых усилий медленную бочку.

Не раз с пристрастием наблюдая за чайками, я был уверен, что какая-нибудь молодая чайка-ас мне обязательно что-нибудь продемонстрирует.

Вот она стремительно летит вниз, к воде, набирая скорость, которой хватило бы любому пилоту, и затем, взмывает вверх… выше… выше… вот я уже уверен, что она сейчас перевернётся, сделает петлю…

И я шепчу: «Ну же, сделай eё!», но всегда оказывается, что что-нибудь этому помешало. Она внезапно начинает снижать скорость, и дуга, по которой она летела становится… более пологой, она поворачивает и спешит затеряться в толпе собратьев, словно стыдится того, что во всём следовала за ними по пятам.

«Ты смотришься так величественно, — думал я, — но посади тебе на хвост воробья, и, бьюсь об заклад, ты не сможешь от него избавиться!»

Другие птицы освоили отдельные приемы точного полёта и высшего пилотажа. Иногда гуси летят вполне сносным клином, и это достойно похвалы.

Однако, некоторые из них, несомненно, боятся столкновений в воздухе. Не раз гусиный клин бывал испорчен группой из четырех-пяти птиц, слишком отделившихся от остальных и растянувшихся по всему небу.