и думают, что она смотрит только на Гарри Красавчика. Они редко просят, чтобы я появлялась с ними в свете, Ричард.
Дураки несчастные, — подумал я. — Они редко просят. Из-за того, что мы берём на веру лежащее на поверхности, мы забываем, что внешнее — это не то, что мы есть на самом деле.
Когда мы находим ангела с блестящим умом, её лицо становится ещё прекраснее. А потом она говорит нам: «Да, кстати, у меня ещё вот такое тело…»
Я записал это в блокнот.
— Когда-нибудь, — сказала она, ставя поднос с завтраком на ночной столик, — я ещё попрошу тебя почитать твои записки. — От её движения простыня снова упала. Подняв руки она сладко потянулась.
— Сейчас я просить не буду, — сказала она, подвигаясь ближе. — Хватит на сегодня вопросов.
Поскольку думать я уже не мог, меня это вполне устраивало.
Двадцать
Это была не музыка, это был неблагозвучный скрежет пилы по металлу. Едва она отвернулась от стереоколонок, выведя их на максимальную громкость, как я уже весь кипел от недовольства.
— Это не музыка!
— Прости, что? — сказала она, вся уйдя в звуки.
— Я говорю, это не музыка!
— Барток!
— Что? — сказал я.
— Бела Барток!
— Ты не могла бы сделать потише, Лесли?
— Концерт для оркестра!
— Ты не могла бы сделать немного потише или намного тише? ты не могла бы сделать намного тише?
Она не расслышала слов, но поняла смысл и уменьшила громкость.
— Спасибо, — сказал я, — вуки, это… ты что, серьёзно считаешь, что это — музыка?
Присмотрись я внимательней, и помимо очаровательной фигурки в цветастом купальном халате, волос, упрятанных для просушивания в тюрбан из полотенца, я бы заметил разочарование в её глазах.
— Тебе не нравится? — сказала она.
— Ты любишь музыку, ты училась музыке всю жизнь. Как ты можешь называть эту дисгармонию, которую мы слышим, этот кошачий концерт, как ты можешь называть это музыкой?
— Бедняжка Ричард, — сказала она. — Счастливчик Ричард! Тебе ещё столько предстоит узнать о музыке! Сколько прекрасных симфоний, сонат, концертов тебе предстоит услышать впервые! — Она остановила кассету, перемотала и вынула из магнитофона.
— Пожалуй, Барток — это чуть рановато. Но я тебе обещаю. Настанет день, когда ты послушаешь то, что слышал сейчас, и скажешь, что это великолепно.
Она просмотрела свою коллекцию кассет, выбрала одну и поставила на магнитофон, где до этого был Барток. — А не хотел бы ты послушать немного Баха… Хочешь послушать музыку твоего прадедушки?
— Возможно ты выгонишь меня из своего дома, оскорбившись на мои слова, — сказал я ей, — но я могу его слушать не больше получаса, потом я теряюсь, и мне становится немного скучно.
— Скучно? Слушая Баха? Тогда ты просто не умеешь слушать; ты никогда не учился его слушать! — Она нажала клавишу, и плёнка поехала; прадедушка на каком-то чудовищном органе, это ясно.
— Сначала тебе надо правильно сесть. Иди, сядь здесь, между колонками. Именно здесь мы сидим, когда хотим слышать всю музыку.
Это было похоже на музыкальный детский сад, но мне очень нравилось быть рядом с ней, сидеть так близко рядом с ней.
— Уже одна еёе сложность должна бы сделать её для тебя неотразимой. Так вот, большинство людей слушает музыку горизонтально, идя следом за мелодией. А ты можешь слушать ещё и структурно; ты когда-нибудь пробовал?
— Структурно? — сказал я. — Нет.
— Вся ранняя музыка была линейной, — сказала она сквозь лавину органных звуков, — незамысловатые мелодии, игравшиеся одна за другой, примитивные темы.
Но твой прадедушка брал сложные темы со своими затейливыми ритмами и сплетал их вместе с неравными интервалами так, что создавались замысловатые структуры, и появлялось ещё и ощущение вертикальности — гармония!
Некоторые гармонии Баха диссонируют так же, как и Барток, и Баху это сходило с рук за целых сто лет до того, как кто-то хотя бы подумал о диссонансе.
Она остановила кассету, скользнула за фортепиано и, не моргнув глазом, подхватила на клавиатуре последний аккорд, прозвучавший из колонок.
— Вот. — На фортепиано он прозвучал яснее, чем из колонок. — Видишь?
Вот один мотив… — она заиграла. — А вот ещё… и ещё. Теперь смотри, как он это выстраивает. Мы начинаем с темы А правой рукой. Теперь А снова вступает четырьмя тактами позже, но уже левой рукой; ты слышишь?
И они идут вместе пока не… вот появляется В. И теперь А подчиняется ей. Теперь