именно этот язык.
— Вы хотите сказать, что можете прочесть этот текст? — воскликнул Тибинг.
— Запросто, — усмехнулась явно довольная собой Софи. — Дед научил меня этому языку, когда мне было всего шесть лет. И я довольно бегло говорю на нём.
Она перегнулась через стол и уставилась на Тибинга зелёными насмешливыми глазами.
— И, честно говоря, сэр, учитывая вашу близость к короне, я немного удивлена, что вы не узнали этого языка.
В ту же секунду Лэнгдон всё понял. Неудивительно, что текст показался знакомым! Несколько лет назад Лэнгдон посетил музей Фогга в Гарварде.
Гарвардский выпускник Билл Гейтс в знак признательности сделал своей alma mater подарок, передал в музей бесценный экспонат — восемнадцать листов бумаги, приобретённых им на аукционе, из коллекции Арманда Хаммера.
Он, не моргнув глазом, выложил за этот лот целых тридцать миллионов восемьсот тысяч долларов.
Автором работ был Леонардо да Винчи.
Восемнадцать листов, теперь известных, как «Лестерский кодекс» (по имени их прежнего знаменитого владельца, герцога Лестерского), представляли собой уцелевшие фрагменты знаменитых блокнотов Леонардо.
То были эссе и рисунки, где описывались весьма прогрессивные, для тех времён, теории Леонардо по астрономии, геологии, архитектуре и гидрологии.
Лэнгдон никогда не забудет этого похода в музей. После долгого стояния в очереди он, наконец, созерцал бесценные листы пергамента.
Полное разочарование! Разобрать, что написано на страницах, было невозможно.
И это, несмотря на то, что они прекрасно сохранились и были исписаны изящнейшим каллиграфическим почерком, красными чернилами по светлокремовой бумаге. Текст был абсолютно не читаем.
Сначала Лэнгдон подумал, что не понимает ни слова потому, что да Винчи делал записи на архаичном итальянском.
Но, более пристально всмотревшись в текст, он понял, что не видит в нём ни единого итальянского слова.
— Попробуйте с этим, сэр, — шепнула ему женщинадоцент, дежурившая у стенда. И указала на ручное зеркальце, прикреплённое к стенду на цепочке. Лэнгдон взял зеркальце и поднёс к тексту.
И всё стало ясно.
Лэнгдон так горел нетерпением ознакомиться с идеями великого мыслителя, что напрочь забыл об одном из удивительных артистических талантов гения — способности писать в зеркальном отражении, чтобы никто, кроме него, не мог прочесть эти записи.
Историки по сию пору спорят о том, делал ли это да Винчи просто для собственного развлечения, или же, для того, чтобы люди, заглядывающие ему через плечо, не крали у него идеи. Видно, это так и останется тайной.
Софи улыбнулась: она обрадовалась, что Лэнгдон, наконец, понял.
— Что ж, прочту, для начала, первые несколько слов, — сказала она. — Это английский.
Тибинг, всё ещё недоумевал.
— Что происходит?
— Перевернутый текст, — сказал Лэнгдон. — Нам нужно зеркало.
— Нет, не нужно, — возразила Софи. — Я в этом достаточно хорошо натренировалась.
Она поднесла шкатулку к лампе на стене и начала осматривать внутреннюю сторону крышки.
Дед не умел писать задом наперёд, а потому, пускался на небольшую хитрость: писал нормально, затем, переворачивал листок бумаги и выводил буквы в обратном направлении.
Софи догадалась, что он, видимо, выжег нормальный текст на куске дерева, а затем прогонял этот кусок через станок до тех пор, пока дерево совсем не истончилось и выжженные на нем буквы не стало видно насквозь. После чего он просто перевернул этот истончившийся кусок и вклеил в крышку.
Придвинув шкатулку поближе к свету, Софи поняла, догадка её верна. Луч просвечивал через тонкий слой дерева, глазам предстал текст уже в нормальном виде.
Вполне разборчивый.
— Английский, — крякнул Тибинг и стыдливо потупил глаза. — Мой родной язык.
Сидевший в хвостовом отсеке Реми Легалудек силился расслышать, о чём идёт речь в салоне, но, мешал рёв моторов. Реми совсем не нравилось, как развивались события. Совсем.
Он перевёл взгляд на лежавшего у его ног монаха. Тот окончательно затих, больше не барахтался, не пытался высвободиться.
Лежал, точно в трансе от отчаяния, а может, мысленно читал молитву, моля Господа об освобождении.
Глава 72
Находившийся на высоте пятнадцати тысяч футов Роберт Лэнгдон вдруг почувствовал, что реальный физический мир бледнеет, отступает кудато и что все его мысли заняты исключительно стихотворными строками Соньера,