Пауло Коэльо

Вероника решает умереть

Вероника смутилась, но затем поняла, что терять ей нечего. Она мертва, так к чему же продолжать питать страхи и предрассудки, всегда ограничивавшие ее жизнь? Она сняла блузку, брюки, лифчик, трусики и осталась перед ним обнажённой.

Эдуард рассмеялся. Она не знала, отчего, но заметила, что он смеётся. Она нежно взяла его руку и положила ее на свой лобок. Рука осталась лежать неподвижно. Вероника отказалась от попытки и сняла её.

Намного больше, чем физический контакт с этим мужчиной, её возбуждало то, что она может делать всё, что ей хочется, что границ не существует. За исключением той женщины во дворе, которая может войти в любую минуту, — все остальные, судя по всему, спали.

Кровь взыграла, и холод, который она чувствовала, снимая с себя одежду, становился всё менее ощутим. Они стояли лицом к лицу, она обнаженная, он полностью одетый. Вероника опустила руку к его гениталиям и начала мастурбировать.

Ей уже приходилось делать это раньше, одной или с некоторыми партнерами, но ни разу в ситуации, когда мужчина не проявляет ни малейшего интереса к происходящему.

И это возбуждало, сильно возбуждало. Стоя с раздвинутыми ногами. Вероника касалась своих гениталий, сосков, своих волос, отдаваясь, как ещё не отдавалась никогда, и не только оттого, что ей хотелось видеть, как этот парень выходит из своего отрешённого мира.

Она никогда еще не переживала подобного. Она начала говорить, говорила немыслимые вещи, то, что её родители, друзья, предки сочли бы верхом непристойности. Наступил первый оргазм, и она кусала губы, чтобы не кричать от наслаждения.

Эдуард смотрел ей в глаза. Его глаза блестели по-другому, казалось, он что-то понимает, пусть это лишь энергия, жар, пот, запах, источаемые её телом. Вероника до сих пор не была удовлетворена. Она стала на колени и начала мастурбировать снова.

Ей хотелось умереть от наслаждения, от удовольствия, думая и осуществляя всё то, что до сих пор ей было запрещено: она умоляла мужчину, чтобы он к ней прикоснулся, покорил её, использовал её для всего, что только пожелает.

Ей хотелось, чтобы Зедка тоже была здесь, женщина сумеет прикоснуться к телу другой женщины так, как не удастся ни одному мужчине, ведь она знает все его секреты.

На коленях перед этим мужчиной, стоящим во весь рост, она чувствовала, что ею обладают, что к ней прикасаются, она не стеснялась в словах, чтобы описать, чего ей от него хочется. Наступал новый оргазм, на этот раз он был сильнее, чем когда-либо ранее, как будто всё вокруг взорвалось.

Она вспомнила сердечный приступ, который у неё был утром, но это уже не имело никакого значения, она умрёт, наслаждаясь, взрываясь.

Она почувствовала искушение подержать член Эдуарда, который находился прямо перед ее лицом, но у неё не было ни малейшего желания рисковать испортить этот момент.

Она зашла далеко, очень далеко, в точности, как говорила Мари. Она воображала себя царицей и рабыней, властительницей и прислужницей.

В своем воображении она занималась любовью с белыми, черными, желтыми, гомосексуалистами, царями и нищими. Она принадлежала всем, и каждый мог делать с ней что угодно. Она пережила оргазм, два, три оргазма подряд.

Она воображала всё, чего никогда не могла представить себе раньше, отдаваясь самому ничтожному и самому чистому.

Наконец, не в силах больше сдерживаться, она громко закричала от удовольствия, от боли нескольких подряд оргазмов, всех мужчин и женщин, входивших в ее тело и покидавших его через двери ее разума.

Она легла на пол и осталась лежать там, вся в поту, с исполненной покоя душой. Она скрывала сама от себя свои потаённые желания, сама толком не зная зачем, и не нуждалась в ответе. Достаточно было сделать то, что она сделала: отдаться.

Понемногу Вселенная возвращалась на круги своя, и Вероника встала. Всё это время Эдуард стоял неподвижно, но, казалось, что-то в нём изменилось: в его глазах светилась нежность, очень близкая этому миру. Было так хорошо, что во всём мне видится любовь. Даже в глазах шизофреника.

Она стала одеваться, и почувствовала, что в холле есть кто-то третий. Там была Мари. Вероника не знала, когда она вошла, что слышала или видела, но при всём этом, не чувствовала ни стыда, ни страха. Она едва взглянула на неё, с тем нерасположением, с каким смотрят на слишком близкого человека.