на продолжении. — Расскажи, как узнаётся лик Христа на лицах людей.
Но тотчас поняла — он не хочет продолжать рассказ. Быть может, теперь не время и здесь не место. Но если уж начал, должен завершить.
Мы зашагали по просторному проспекту, по обе стороны которого тянулись заснеженные поля. В глубине вырисовывался силуэт собора.
— Расскажи, — повторила я.
— Да ты уже всё знаешь. Я поступил в семинарию. Ещё на первом году я попросил, чтобы Господь помог мне превратить мою любовь к тебе в любовь ко всему человечеству.
На втором курсе я понял, что молитва моя услышана. На третьем — как ни тосковал я, возникла непреложная уверенность, что моя любовь мало-помалу переплавляется в милосердие, в молитву, в помощь всем, кто в ней нуждается.
— Зачем же ты снова отыскал меня? Зачем снова разжёг во мне это пламя? Зачем рассказал об изгнании Другой и открыл мне глаза на то, как нелепо и убого я живу?
Голос мой дрожал, слова путались. С каждым мгновением он был всё ближе к семинарии и всё дальше от меня.
— Зачем вернулся? Зачем лишь сегодня рассказал мне эту историю — ведь ты видел, что я начинаю любить тебя?!
— То, что я скажу, покажется тебе глупостью, — отвечал он, чуть помедлив.
— Не покажется! Я больше не боюсь быть смешной. И научил меня этому ты.
— Два месяца назад мой духовный руководитель попросил, чтобы я вместе с ним съездил к одной женщине — она умирала и собиралась завещать нашей семинарии всё свое имущество. Мой наставник должен был составить его опись.
Она жила в Сент-Савене. Собор был уже совсем недалеко. Я подсознательно чувствовала: как только мы дойдем до него, разговор прекратится.
— Не останавливайся, — попросила я. — Я заслужила объяснение.
— Я помню ту минуту, когда вошёл в её дом. Окна выходили на Пиренеи, и солнце, казавшееся ещё ослепительней от блеска снега, заливало всё вокруг. Я занялся было описью, но очень скоро вынужден был остановиться.
Дело в том, что вкусы покойной в точности совпадали с моими — она покупала те же диски, что и я, слушала ту же музыку, которую слушал бы и я, разглядывая этот пейзаж за окном. На полках было много книг — кое-какие из них я читал, а другие с удовольствием бы прочёл.
И мебель, и картины, и всякие мелочи, разбросанные по комнатам, — всё было таким, словно я сам их выбирал. И с того дня я уже не мог себя заставить не думать об этом доме. Всякий раз, как я входил в часовню, чтобы помолиться, я вспоминал, что моё отречение от мира оказалось неполным.
Я представлял себе, как живу в таком же доме с тобой, слушаю эту музыку, гляжу на заснеженные вершины гор, на огонь в камине. Я представлял, как бегают по комнатам наши с тобой дети, как играют они в полях, окружающих Сент-Савен.
А я, хоть никогда в жизни не бывала в этом доме, точно знала, как он выглядит. И мне хотелось, чтобы он не произносил больше ни слова — тогда я смогла бы помечтать. Но он продолжал:
— Две недели назад я не совладал с душевной истомой. Разыскал своего наставника, рассказал ему обо всём, что происходит. Признался в том, что люблю тебя, и в том, какие чувства испытывал, составляя опись.
За окном пошёл мелкий дождик. Я опустила голову, плотней запахнула жакет. Я боялась узнать, что было дальше.
— А он мне сказал: «Многообразны и различны пути служения Господу. Если ты считаешь, что это — твоя судьба, ступай, ищи её. Только тот, кто счастлив, способен распространять счастье».
«Не знаю, это ли моя судьба, — сказал я ему. — Решив затвориться в этом монастыре, я обрёл мир в душе».
«Что ж, иди в мир, разреши все и всяческие сомнения, — отвечал он. — Оставайся в мире или возвращайся в семинарию. Но в том месте, которое изберешь для себя, ты должен пребывать в целокупности. Царство разделенное падет под натиском неприятеля3. Человек разделённый не сумеет с достоинством и отвагой глядеть жизни в лицо».
Он что-то вытащил из кармана и протянул мне. Это был ключ.
— Мой наставник дал мне ключ от дома этой женщины и сказал, чтобы я не торопился распродавать её имущество. Я знаю — он хотел, чтобы я вернулся туда с тобой. И это он устроил мне лекцию в Мадриде для того, чтобы мы с тобой снова встретились.