Пауло Коэльо

Одиннадцать минут

не то, он всю жизнь будет считать, что заполучил её безо всякого труда, без малейших усилий и что она очень легко на всё соглашается.

И потому Мария предпочла вообще промолчать.

Он снова обнял её, снова прильнул к ее губам — но уже без прежнего жара. И снова остановился, залившись густым румянцем. Мария догадалась — что-то пошло не так, но что именно — спросить постеснялась.

Взявшись за руки, они пошли назад и говорили по дороге о предметах посторонних, словно ничего и не было.

А вечером, с трудом и очень тщательно подбирая слова — она была уверена, что когда-нибудь всё написанное ею будет прочитано, — и не сомневаясь, что днём случилось нечто очень важное, занесла Мария в дневник:

Когда мы влюбляемся, кажется, что весь мир с нами заодно; сегодня, на закате, я в этом убедилась. А когда что-то не так, ничего не остаётся — ни цапель, ни музыки вдали, ни вкуса его губ. И куда же это так скоро сгинула и исчезла вся эта красота — ведь, всего несколько минут назад она ещё была, она окружала нас?!

Жизнь очень стремительна; в одно мгновенье падаем мы с небес в самую преисподнюю.

На следующий день она решила поговорить с подругами. Все ведь видели, как она гуляла со своим ухажером, — согласимся, что одной лишь любви, пусть хоть самой большой, мало: надо ещё сделать так, чтобы и все вокруг знали, что ты — любима и желанна.

Подругам до смерти хотелось расспросить, как и что, и Мария, взбудораженная новыми впечатлениями, рассказала обо всём без утайки, добавив, что приятней всего было, когда его язык дотрагивался до её зубов. Услышав это, одна из подруг расхохоталась:

— Так ты рот не открывала, что ли?

И мигом стало Марии всё понятно — и вопрос паренька, и его внезапная досада.

— А зачем?

— А иначе, язык не просунешь.

— А в чём разница?

— Не могу тебе объяснить. Просто когда целуются, то делают так.

 Задавленные смешки, притворное сочувствие, тайное злорадство девчонок, которые ещё ни в кого не влюблялись. Мария притворилась, что не придаёт этому никакого значения, и смеялась со всеми.

Смеяться-то смеялась, а в душе горько плакала. И про себя проклинала кино, благодаря которому и научилась закрывать глаза, обхватывать пальцами затылок того, с кем целуешься, поворачивать голову то немного влево, то чуть-чуть вправо, — а самого-то главного, самого важного там не показывали.

Она придумала превосходное объяснение («Я тогда ещё не хотела целоваться с тобой по-настоящему, потому что не была уверена, что ты и есть — мужчина моей жизни, а теперь поняла...») и стала ждать подходящего случая.

Но через три дня, на вечеринке в городском клубе, она увидела, что её возлюбленный стоит, держа за руку её подругу — ту самую, которая и задала ей этот роковой вопрос.

И снова Мария сделала вид, что ей это всё безразлично, и героически дотянула до самого конца вечеринки, обсуждая с подружками киноактёров и других знаменитостей и притворяясь, будто не замечает, как сочувственно они на неё, время от времени, поглядывают.

И лишь вернувшись домой и чувствуя — мир рухнул! — дала волю слезам и проплакала всю ночь. Целых восемь месяцев после этого она страдала, придя к выводу, что не создана для любви, а любовь — для неё.

Даже всерьёз стала подумывать, не постричься ли ей в монахини, чтобы остаток дней посвятить любви, которая не причиняет таких мук, не оставляет таких рубцов на сердце, — любви к Иисусу.

Учителя рассказывали про миссионеров, отправляющихся в Африку, и она увидела в этом выход для себя — не всё ли равно, раз в жизни её нет больше места для чувства?!

Мария строила планы уйти в монастырь, а пока научилась оказывать первую помощь (в Африке, говорят, люди так и мрут), стала особенно прилежна на уроках Закона Божьего и представляла, как она, точно вторая Мать Тереза, будет спасать людям жизнь и исследовать дикие леса, где рыщут львы и тигры.

 Так уж получилось, что в год своего пятнадцатилетия Мария, помимо того что узнала — целоваться надо с открытым ртом, а любовь доставляет одни страдания, сделала ещё одно открытие. Мастурбация.

Как всякое открытие, произошло это почти случайно. Однажды, поджидая мать, она трогала и гладила себя между ног. Она делала это, когда была ещё совсем маленькой, и ощущения были очень приятные.

Но однажды, отец застал её за этим занятием — и сильно выпорол, не объясняя за что.