Пауло Коэльо

Одиннадцать минут

и может вообразить себе то, что скрывается под ними.

— Встань!

Она вскочила с кресла. И, пошатнувшись, поняла, что опьянела сильней, чем ей казалось.

— Не смей смотреть на меня! Опусти голову! Ты не имеешь права поднимать глаза на своего господина.

Прежде чем она успела опустить голову, тонкий хлыст, словно сам собой выскользнув из чемоданчика, щелкнул в воздухе.

— Пей. Но голову не поднимай.

Она выпила одну за другой три рюмки. Теперь это уже был не спектакль, а самая что ни на есть правда жизни — Мария потеряла контроль над собой.

Она чувствовала себя неодушевленным предметом, орудием, но, как ни трудно было в это поверить, покорность давала ей ощущение полнейшей свободы.

Нет, теперь она перестала быть наставницей и утешительницей, призванной выслушивать тайные признания и возбуждать — она вновь превратилась в девчонку из бразильского захолустья, раздавленную непомерной волей мужчины.

— Разденься.

Это слово прозвучало сухо, без малейшего оттенка вожделения — и потому, быть может, таило в себе невероятный эротизм. Почтительно склонив голову, Мария расстегнула платье и дала ему соскользнуть на пол.

— Надеюсь, ты понимаешь, что вела себя плохо? Хлыст снова щелкнул в воздухе.

— Ты будешь наказана. Как ты смела мне перечить? В твои-то годы?! Ты должна стоять передо мной на коленях!

Мария начала было опускаться на колени, но хлыст опередил её, впервые коснувшись её тела и заставив замереть. Кожу обожгло, но следа, как будто, не осталось.

— Разве я приказал тебе стать на колени? Приказывал или нет?

— Нет. Новый удар.

— Надо говорить «Нет, мой господин».

И ещё удар, И снова — жгучее прикосновение хлыста. На долю секунды в голове у неё мелькнуло — она может немедленно прекратить всё это.

А может предпочесть иное: может пойти до конца — и не ради денег, а ради того, что он сказал ей в их первую встречу: «Человек может познать свою суть, лишь дойдя до последней черты».

Но всё это было ново, сулило неизведанные ощущения. Это и было Приключение.

Потом она решит, продолжать ли его, а в эту минуту она перестала быть той, у кого в жизни — три цели, той, кто зарабатывает деньги своим телом, той, кто знает художника, у которого в гостиной — камин и который рассказывает забавные истории.

Здесь она не была ничем — а это было именно то, о чём она мечтала.

— Сними с себя всё. И походи по комнате, чтобы я мог тебя видеть.

Не поднимая глаз, не произнеся ни слова, она повиновалась. Мужчина, смотревший на неё, не раздевался и был совершенно бесстрастен.

Кто бы теперь узнал в нём того британца, с которым она так мило болтала по пути из «Копакабаны» в отель.

Нет, теперь перед ней стоял прибывший из Лондона Улисс, сошедший с небес Тезей, завоеватель, ворвавшийся в самый безопасный на свете город, вломившийся в самую затворенную в мире душу.

Мария сняла лифчик и трусики, чувствуя себя одновременно и беззащитной, и защищённой. Хлыст снова щелкнул в воздухе, не дотронувшись до неё.

— Голову вниз! Ты будешь унижена, я сделаю с тобой все, что пожелаю. Поняла?

— Да, господин.

Ухватив её за руки, он защелкнул на запястьях наручники.

— Ты получишь сполна — это научит тебя приличному поведению.

Открытая ладонь со звоном впечаталась в её ягодицу, и Мария вскрикнула от боли.

— А-а, не нравится? То ли ещё будет!

Прежде чем она успела сообразить, что происходит, рот ей зажал кожаный намордник.

Он был устроен так, что не мешал говорить, и она могла произнести «желтый» или «красный», но чувствовала, что судьба ей — позволить этому человеку делать всё, что ему заблагорассудится.

Голая, скованная наручниками, с заткнутым ртом, и кажется, что по жилам течёт не кровь, а водка.

Новый звонкий удар по ягодице.

— Не стой как истукан! Двигайся!

Мария стала двигаться по комнате, выполняя звучавшие одна за другой команды — «стой», «направо», «сядь», «раздвинь ноги».

Время от времени, без видимой причины на неё обрушивался хлёсткий, звонкий удар — и, испытывая боль и унижение, которое было могущественней и сильнее боли, она оказывалась в каком-то ином мире, где не существовало больше ничего, и было в этом полном самоуничтожении, в потере собственного «Я», собственных желаний и воли нечто подобное религиозному экстазу.