Пир

Аполлодор и его друг

этого гения. Что же касается твоего мнения об Эроте, то в нем нет ничего

удивительного. Судя по твоим словам, ты считал, что Эрот есть предмет любви, а не любящее начало.

Потому-то, я думаю, Эрот и показался тебе таким прекрасным. Ведь предмет любви и в самом деле и

прекрасен, и нежен, и полон совершенства, и достоин зависти. А любящее начало имеет другой облик, такой,

примерно, как я сейчас описала.

Тогда я сказал ей:

- Пусть так, чужеземка, ты говорила прекрасно. Но если Эрот таков, какая польза от него людям?

- А это, Сократ, - сказала она, - я сейчас и попытаюсь тебе объяснить. Итак, свойства и происхождение Эрота

тебе известны, а представляет он собой, как ты говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас

спросили: 'Что же это такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?' - или, выражаясь еще точнее: 'Чего

же хочет тот, кто любит прекрасное?'

- Чтобы оно стало его уделом, - ответил я.

- Но твой ответ, - сказала она, - влечет за собой следующий вопрос, а именно: 'Что же приобретет тот, чьим

уделом станет прекрасное?'

Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.

- Ну, а если заменить слово 'прекрасное' словом 'благо' и спросить тебя: 'Скажи, Сократ, чего хочет тот,

кто любит благо?'

- Чтобы оно стало его уделом, - отвечал я.

- А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо? - спросила она.

- На это, - сказал я, - ответить легче. Он будет счастлив.

- Правильно, счастливые счастливы потому, что обладают благом, - подтвердила она. - А спрашивать,

почему хочет быть счастливым тот, кто хочет им быть, незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому,

исчерпан.

- Ты права, - согласился я.

- Ну, а это желание и эта любовь присущи, по-твоему, всем людям, и всегда ли они желают себе блага, по-

твоему?

- Да, - отвечал я. - Это присуще всем.

- Но если все и всегда любят одно и то же, - сказала она, - то почему же, Сократ, мы говорим не обо всех, что

они любят, а об одних говорим так, а о других - нет?

- Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.

- Не удивляйся, - сказала она. - Мы просто берем одну какую-то разновидность любви и, закрепляя за ней

название общего понятия, именуем любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.

- Например? - спросил я.

- Изволь, - отвечала она. - Ты знаешь, творчество - понятие широкое. Все, что вызывает переход из небытия в

бытие, - творчество, и, следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать

творчеством, а всех создателей - их творцами.

- Совершенно верно, - согласился я.

- Однако, - продолжала она, - ты знаешь, что они не называются творцами, а именуются иначе, ибо из всех

видов творчества выделена одна область - область музыки и стихотворных размеров, к которой и принято

относить наименование 'творчество'. Творчеством зовется только она, а творцами-поэтами - только те, кто в

ней подвизается.

- Совершенно верно, - согласился я.

- Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и счастья - это для всякого великая и

коварная любовь. Однако о тех, кто предан таким ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным

упражнениям, любовь к мудрости, не говорят, что они любят и что они влюблены, - только к тем, кто занят и

увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие названия 'любовь', 'любить' и

'влюбленные'.

- Пожалуй, это правда, - сказал я.

- Некоторые утверждают, - продолжала она, - что любить - значит искать свою половину. А я утверждаю, что

ни половина, ни целое не вызовет любви, если не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят,

чтобы им отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им негодными. Ведь ценят

люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все хорошее своим и родственным себе, а все дурное -

чужим, - нет, любят они только хорошее. А ты как думаешь?

- Я думаю так же, - отвечал я.

- Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?

- Можно, - ответил я.

- А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать благом?

- Добавим.

- И не только обладать им, но обладать вечно?

- Добавим и это.

- Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?

- Ты говоришь сущую правду, - сказал я.

- Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то скажи мне, каким образом должны

поступать те, кто к нему стремится, чтобы их пыл и рвение можно было назвать любовью? Что они должны

делать, ты можешь сказать?