Пир

Аполлодор и его друг

мудростью и не ходил к тебе, чтобы все это узнать.

- Ну, так я отвечу тебе, - сказала она. - Они должны родить в прекрасном как телесно, так и духовно.

- Нужно быть гадателем, - сказал я, - чтобы понять, что ты имеешь в виду, а мне это непонятно.

- Ну что ж, - отвечала она, - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и

духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени.

Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины есть

такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в

существе смертном. Ни то ни другое не может произойти в неподходящем, а неподходящее для всего

божественного - это безобразие, тогда как прекрасное - это подходящее. Таким образом, Мойра и Илифия

всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному, беременное существо проникается

радостью и весельем, родит и производит на свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается,

съеживается, отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить, тяготится задержанным в утробе

плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях, так жаждут прекрасного - оно избавляет их от

великих родильных мук. Но любовь, - заключила она, - вовсе не есть стремление к прекрасному, как то тебе,

Сократ, кажется.

- А что же она такое?

- Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.

- Может быть, - сказал я.

- Несомненно, - сказала она. - А почему именно родить? Да потому, что рождение - это та доля бессмертия и

вечности, которая отпущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к

вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь - это

стремление и к бессмертию.

Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о любви. А однажды она спросила меня:

- В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не замечал ли ты, в сколь

необыкновенном состоянии бывают все животные, и наземные и пернатые, когда они охвачены страстью

деторождения? Они пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом - когда кормят

детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни были слабы сами, и

умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще сносить все, что угодно. О людях еще можно

подумать, - продолжала она, - что они делают это по велению разума, но в чем причина таких любовных

порывов у животных, ты можешь сказать?

И я снова сказал, что не знаю.

- И ты рассчитываешь стать знатоком любви, - спросила она, - не поняв этого?

- Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима, что мне нужен учитель. Назови же

мне причину и этого и всего другого, относящегося к любви!

- Так вот, - сказала она, - если ты убедился, что любовь по природе своей - это стремление к тому, о чем мы

не раз уже говорили, то и тут тебе нечему удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная

природа стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним

путем - порождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь даже за то время, покуда о любом

живом существе говорят, что оно живет и остается самим собой - человек, например, от младенчества до

старости считается одним и тем же лицом, - оно никогда не бывает одним и тем же, хоть и числится

прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все

телесное, да и не только телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен ни его

привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни страхи, всегда что-то появляется, а что-

то утрачивается. Еще удивительнее, однако, обстоит дело с нашими знаниями: мало того что какие-то знания

у нас появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем прежними и в отношении

знаний, - такова же участь каждого вида знаний в отдельности. То, что называется упражнением,

обусловлено не чем иным, как убылью знания, ибо забвение - это убыль какого-то знания, а упражнение,

заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что оно кажется прежним. Так

вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в отличие от божественного, оно не остается всегда

одним и тем же, но, устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ,