Пир

Аполлодор и его друг

либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви,

обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по

льду легче, чем другие обувшись. И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними... Но

довольно об этом. Послушайте теперь

...что он,

Дерзко-решительный муж, наконец предпринял и исполнил

во время того же похода. Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись в свои мысли, застыл на

месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил

уже полдень, и люди, которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с самого

утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы -

дело было летом - вынесли свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за

Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до рассвета и до

восхода Солнца, а потом, помолившись Солнцу, ушел.

А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той битве, за которую меня

наградили военачальники, спас меня не кто иной, как Сократ: не захотев бросить меня, раненого, он вынес с

поля боя и мое оружие, и меня самого. Я и тогда, Сократ, требовал от военачальников, чтобы они присудили

награду тебе, - тут ты не можешь ни упрекнуть меня, ни сказать, что я лгу, - но они, считаясь с моим

высоким положением, хотели присудить ее мне, а ты сам еще сильней, чем они, ратовал за то, чтобы

наградили меня, а не тебя.

Особенно же стоило посмотреть на Сократа, друзья, когда наше войско, обратившись в бегство, отступало от

Делия. Я был тогда в коннице, а он в тяжелой пехоте. Он уходил вместе с Лахетом, когда наши уже

разбрелись. И вот я встречаю обоих и, едва их завидев, призываю их не падать духом и говорю, что не брошу

их. Вот тут-то Сократ и показал мне себя с еще лучшей стороны, чем в Потидее, - сам я был в меньшей

опасности, потому что ехал верхом. Насколько, прежде всего, было у него больше самообладания, чем у

Лахета. Кроме того, мне казалось, что и там, так же как здесь, он шагал, говоря твоими, Аристофан, словами,

'чинно глядя то влево, то вправо', то есть спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали

каждому было ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за себя, и поэтому оба они

благополучно завершили отход. Ведь тех, кто так себя держит, на войне обычно не трогают, преследуют тех,

кто бежит без оглядки.

В похвальном слове Сократу можно назвать и много других удивительных его качеств. Но иное можно,

вероятно, сказать и о ком-либо другом, а вот то, что он не похож ни на кого из людей, древних или ныне

здравствующих, - это самое поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и других, с

Периклом - Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех прочих тоже можно таким же образом с кем-то

сравнить. А Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне

живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать его можно, как я это и

делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами - и его самого, и его речи.

Кстати сказать, вначале я не упомянул, что и речи его больше всего похожи на раскрывающихся силенов. В

самом деле, если послушать Сократа, то на первых порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие

слова и выражения, что напоминают шкуру этакого наглеца-сатира. На языке у него вечно какие-то вьючные

ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно

и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть

их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом, что речи эти

божественны, что они таят в себе множество изваяний добродетели и касаются множества вопросов, вернее

сказать, всех, которыми подобает заниматься тому, кто хочет достичь высшего благородства.

Вот что я могу сказать в похвалу Сократу, друзья, и, с другой стороны, в упрек ему, поскольку попутно я

рассказал вам, как он меня обидел. Обошелся он так, впрочем, не только со мной, но и с Хармидом, сыном

Главкона, и с Эвтидемом, сыном Дикола, и со многими другими: обманывая их, он ведет себя сначала как их

поклонник, а потом сам становится скорее предметом любви, чем поклонником. Советую и тебе, Агафон, не