это было возможно, упорядочить их на каком-то рациональном основании, а главное, установить их связь с реальной жизнью. Этими вещами мы обычно пренебрегаем. Мы позволяем себе задумываться о них, иногда - удивиться, но не более того. Мы не даем себе труда понять их, не говоря уже о том, чтобы делать из них этические заключения. Мы предпочитаем пространные оговорки о негативных эффектах бессознательного.
В равной степени серьезно ошибаются те, кто полагают, что достаточно в некоторой степени объяснить образ, и это уже будет знанием о нем. Пока человек не рассматривает это знание как этическую заповедь, он впадает в иллюзию собственной власти над бессознательным, что может привести к опасным последствиям, разрушительным не только для других людей, но и для того, кто полагает себя 'посвященным'. Образы из бессознательного налагают на человека серьезную ответственность. Непонимание этого, равно как и уклонение от морального долга, лишает человека цельности и сообщает его жизни характер болезненной фрагментарности.
Мои работы можно рассматривать как определенные этапы моей жизни, в них нашло выражение мое внутреннее развитие: обращение к бессознательному в значительной мере способствует формированию человека, меняет его личность.
Моя жизнь - это мой труд, моя духовная работа. Одно неотделимо от другого.
Бессознательное задолго наперед подготавливает грядущие события и потому они могут быть предугаданы людьми, обладающими даром ясновидения.
Наши души, как и наши тела, состоят из тех же элементов, что тела и души наших предков. Качественная 'новизна' индивидуальной души - результат бесконечной перекомбинации составляющих; и тела и души носят характер имманентно исторический, возникая вновь, они не становятся единственно возможным пристанищем - но лишь мимолетным прибежищем неких исходных черт. Мы еще должным образом не усвоили опыт Средневековья, античности и первобытной древности. Однако нас влечет неумолимый поток прогресса, с дикой силой рвущийся вперед, в будущее, и мы вслед за ним все более и более отрываемся от своих естественных корней. Мы отрываемся от прошлого и оно умирает в нас, и удержать его невозможно. Но именно утрата этой связи, этой опоры, эта неукорененность нашей культуры составляет ее т. н. 'болезнь': мы в суматохе и спешке, но все более и более живем будущим, с его химерическими обещаниями Золотого века, забывая о настоящем, упуская совершенно собственные исторические основания. Мы бездумно гонимся за новизной, охваченные все возрастающим чувством недостаточности, неудовлетворенности и неуверенности. Мы больше не живем тем, что имеем, но живем ожиданиями новых ощущений, не живем в свете настоящего дня, но - в сумерках будущего, где в конце концов - надеемся мы - взойдет солнце. Чем менее мы понимаем, чем жили наши отцы и прадеды, тем менее мы понимаем сами себя. Таким образом отдельный человек окончательно утрачивает последние родовые корни и инстинкты, становясь лишь частицей в общей массе, и следуя лишь тому, что Ницше назвал 'Ceist der Schwere' [Приспособления (англ.).], духом притяжения.
Опережающие улучшения в образе жизни, связанные с техническим прогрессом, с т. н. 'gadgets' , безусловно производят впечатление, но лишь вначале, потом, по прошествии времени, они уже кажутся сомнительными, во всяком случае купленными слишком дорогой ценой. Никогда они не приносят счастья или благоденствия, но в большинстве своем дают иллюзорное облегчение, как всякого рода сокращающие время мероприятия на поверку до невыносимости ускоряют темп жизни и оставляют все меньше времени. 'Omnis fastinatio ex parte - diaboli est' - 'Всякая спешка - от дьявола', как говорили древние.
Изменения же обратного порядка, напротив, как правило, дешевле обходятся и дольше живут, поскольку возвращают нас на простые и испытанные пути, сокращая наши потребности в газетах, радио, телевидении и в прочих, якобы сберегающих наше время, нововведениях.
В этой книге я говорю очень субъективные вещи, это мое мировидение, которое ни в коем случае не должно быть понято как некое измышление разума. Это скорее видение, такое, какое приходит к человеку, когда он пытается уйти, отстраниться от внешних голосов и образов. Мы гораздо лучше слышим и гораздо лучше видим, когда мы не зажаты в пределах настоящего, когда нас не ограничивают и не преследуют нужды этого часа и этой минуты, заслоняя и собственно се - эту минуту и образы, и голоса бессознательного. Так мы остаемся в неведении, не предполагая, насколько присутствует в нашей жизни мир наших предков